Название: "Грабеж" Жанр: в общем, мелодрама Сюжет: БН-классика, альтернатива, пейринги преимущественно вне канона, но характеры узнаваемы
От автора: у этого произведения была сложная судьба, многие страницы обильно политы кровью автора, боровшегося за свое право подавать героев по личному усмотрению. Но на сегодняшний день, имхо - это лучшее из того, что я написала за все годы в фэндоме, ваш право с этим не согласиться :) Вторая редакция.
Немец собирался покинуть террасу, когда услышал вдруг позади хруст песка под чьими-то торопливыми шагами, оглянулся и застыл, едва подавив удивленное восклицание. По дорожке к дому быстро приближался князь Репнин… но какой он имел вид! От всегдашней щеголеватой аккуратности поручика и следа не сохранилось, мутная вода ручьями стекала с его мундира, облепленного паутиной липких водорослей, под одним из погон застрял желтоватый бубенчик кувшинки, а мокрые волосы топорщились черными неопрятными клочьями. На минуту ревнивый любовник уступил место вышколенному слуге, и Карл Модестович с вежливой тревогой осведомился у князя, что за несчастье с тем случилось. – Вашему сиятельству нужна помощь? – Подите к черту, – сквозь зубы процедил Михаил, с кашлем отплевываясь от попавших ему в рот водорослей, и, оставляя на ступеньках мокрые следы, взбежал на террасу. Немец вздернул брови – впервые за все время пребывания князя Репнина в усадьбе он слышал из его уст ругательство – и посторонился, чтобы проходивший мимо поручик не задел его грязным рукавом. – Пора, кажется, почистить пруд, – пробормотал он, носком сапога сбрасывая со ступеньки кувшинку с клочком водоросли. Потом вспомнил, что обещал себе печься отныне только о своих собственных интересах, и выругался вполголоса. – Черт, что же там произошло? – он невольно покосился в сторону темного парка. У фонтана мелькнула широкоплечая тень. – Эй, Никитка! – зычно окликнул управляющий. Парень послушно приблизился. Был он тоже мокр, всклокочен и с головы до ног облеплен тиной. – Видать, ты побывал в той же переделке, что и его сиятельство? – спросил Карл Модестович, усмехнувшись. Конюх провел пятернею по волосам, вытряхивая из них ряску. – Их сиятельство в пруд упали, а я выбраться на берег помог… – Ну и дурак, что помог! – вырвалось у немца. Заметив недоумение парня, он поморщился, проворчал: – Помог и помог, ладно, хотя не велика была бы беда… – он снова осекся, задумчиво пощипал ус. – И с чего бы князю в пруд падать? Будто, и не пьян он? – Где ж мне знать, Карл Модестович, – не очень уверенно ответил Никита. – Я мимо шел, а их сиятельство там барахтаются, бережок-то крутой, оскользнулись, видать… Управляющий покачал головой. – Ох, не умеешь ты врать, Никитка! Говори, что видел, или с надеждой на вольную распрощаешься! – пригрозил он, памятуя, что розгами здоровяка-конюха не испугать. Парень вздохнул, поскреб затылок и нехотя стал рассказывать, как он, решив нарвать кувшинок в пруду (немец сделал вид, что поверил, не его была теперь забота стеречь зеркальных карпов от вороватой дворни), наткнулся случайно на хозяйку и князя Репнина. От звезд свету было немного, но конюху удалось рассмотреть, что ладони князя лежали на талии Елизаветы Петровны. Испугавшись, как бы его не заметили и не приняли за соглядатая, Никита шарахнулся обратно в кусты, и тут вдруг барыня начала вырываться из объятий князя. Тот не хотел отпускать ее, молил о чем-то взволнованно, целовал руки, потом, словно обезумев, грубо схватил… Елизавета Петровна отчаянно дернулась, упершись локтями в грудь Репнина, освободилась и опрометью побежала прочь, не услышав, как князь, потеряв от этого толчка равновесие, свалился в пруд. – Господин князь, может, и сам бы вылез, там неглубоко было, у берега-то, – заканчивая свой рассказ, добавил парень. – Да я вижу, трудненько ему, вот и спустился помочь… Лицо управляющего просияло. Пошарив по карманам, он вытащил и бросил конюху серебряный рубль: – Держи, это тебе за усердие! Никита, выпучив глаза от изумления, посмотрел вслед скрывшемуся в доме управляющему. Повертел монету в мозолистых пальцах, попробовал на зуб: – И взаправду серебро… Умом, что ль, тронулся, немчин-то наш – уж больно щедр! Опасливо покосившись по сторонам – не видал ли кто, хоть и ночь кругом? – конюх спрятал рубль за щеку. – Полинке подарок куплю! – улыбнулся он широко и радостно, в свою очередь покидая площадку перед террасой.
Карл Модестович постучал раз, другой, не получив ответа, подергал ручку двери – заперто. Поколебавшись, достал из кармана ключ, который давно носил с собой, но всё не решался им воспользоваться, и вложил в замочную скважину. Госпожа Забалуева лежала ничком на кровати, уткнувшись лицом в подушку, плечи ее слегка вздрагивали. Толстый ковер скрадывал звук шагов, но она услышала и, не поворачивая головы, спросила глухо: – Зачем ты пришел? После пытки молчанием, которую она устраивала ему в течение долгих дней, это «ты», пусть даже произнесенное неприязненным тоном, прозвучало райской музыкой. Карл Модестович понял, что прощен, и обрадовался, как мальчишка. Он присел рядом с нею на кровать. – Я люблю тебя. Лиза ничего не ответила, но плечи ее перестали вздрагивать. – Князь тебя обидел? – спросил он, чуть помедлив. Она подняла к нему заплаканное лицо. – Я хотела тебе отомстить… заставить ревновать… чтобы и тебе было так же больно, как мне, когда я увидела тебя с Полиной… доказать тебе и себе, что ты для меня ничего не значишь… хотела… но не смогла… «Esel!» – мысленно обругал он себя. Воистину осел, болван, глупец! Как мог он ничего не понять про нее – он, всегда гордившийся знанием жизни и женщин?.. Вообразив, что имеет дело с сильным врагом, объявил беспощадную войну, и не стеснялся на этой войне в средствах. Враг… полноте, какой же это враг? Обидчивый капризный ребенок, которого легко утешить, погладив по голове или подарив новую игрушку. – Почему ты мне ничего не сказала? – Я боялась… что ты солжешь мне, и я тебе поверю… я готова верить всему, что ты скажешь… это глупо, правда? – всхлипнула она, совсем по-детски шмыгнув носом, и потребовала: – Поклянись, что ты не посмотришь больше ни на одну женщину на свете! – Клянусь. – Лжешь… – улыбнулась она сквозь слезы. – Я не лгу, мне нужна только ты, и я убью любого, кто посмеет до тебя дотронуться, хотя бы это был и твой муж! – он откинул полу сюртука, демонстрируя пистолет, из которого собирался застрелить князя Репнина. Вид оружия, кажется, ее убедил. – Ты готов из-за меня пойти на виселицу? – она осторожно провела пальчиком по рукоятке пистолета. – Я бы позаботился, чтобы в убийстве обвинили кого-нибудь другого. Лиза неожиданно весело расхохоталась. – Каким ты, оказывается, можешь быть опасным! – и добавила, посерьезнев: – Я просила князя отправить тебя на каторгу. – Я знаю, – ухмыльнулся он, припомнив прочитанные им пару дней назад строки в дневнике Репнина: «Она умоляла меня избавить ее от негодяя, как мог я отказать ей? Но обещать было легче, чем выполнить обещанное, ибо этот негодяй скользок, как уж, ловкостью превосходя даже своего хозяина; все в голос называют его мошенником и вором, но никто не может представить доказательств его преступлений…» – Есть ли что-то, чего ты не знаешь? – спросила Лиза, наклонив голову и лукаво поглядывая на немца. – Есть, – без улыбки ответил он. – Я не знал, любишь ли ты меня. – Люблю, – она порывисто обняла его. – Кто бы ты ни был – вор, клятвопреступник, даже убийца – я тебя люблю! – и теснее прильнув к нему, прошептала одними губами: – Останься сегодня со мной… Если бы язык его способен был произнести «нет», Карл Модестович вырвал бы его без жалости.
Отправлено: 25.11.10 14:39. Заголовок: Бессонница, эта злая..
Бессонница, эта злая подруга несчастных влюбленных, что устилает им ложе шипами несбывшихся надежд и укутывает душным одеялом отчаяния, до самого рассвета терзала Михаила, с безжалостной навязчивостью воскрешая в его памяти картины недавнего прошлого. …Он не стал прикидываться, будто удивлен осведомленностью господина Забалуева, когда тот заявил без обиняков, что ему известно об истинной цели пребывания в Двугорском уезде отставного адъютанта цесаревича. – Земля слухами полнится, – с усмешкой пробормотал Андрей Платонович, по-новому, как-то остро взглядывая на молодого князя. Это был уже не тот добродушно-болтливый, чуть глуповатый старик, каким явился он Репнину при первом знакомстве, однако Михаил до сих пор пребывал в самонадеянном убеждении, что от господина Забалуева не может исходить хоть сколько-нибудь серьезная угроза. Беспокойство впервые закралось в его душу, когда хозяин дома предложил выпить коньяку и с деланной непринужденностью заговорил о разных пустяках, вспомнил вдруг не к месту какой-то гусарский анекдот – эта нарочитая веселость, так не вязавшаяся с недавним колючим взглядом, показалась князю подозрительной и заставила его насторожиться. – А вот еще история, – рассыпался мелким смехом Андрей Платонович, пригубив вторую рюмку. – Наносит как-то молодой бравый офицер визит некой даме, а дама та, должен вам сказать, была замужем за стариком, весьма ревнивым, и этот старик ни на минуту не оставлял супругу свою в одиночестве, боясь, и не без оснований, что водрузит она на голову ему венец, каковой едва ли послужит к украшению почтенных его седин… Поймав вроде бы ненароком брошенный лукавый взгляд, Михаил почувствовал, что мучительно краснеет, и, чтобы скрыть свое смятение, потянулся к графинчику с коньяком. Но господин Забалуев опередил его и, собственной рукой наполнив рюмку, протянул ее князю. Михаил поблагодарил, выпил коньяк одним глотком и нашел в себе силы улыбнуться: – Если сей почтенный господин так боялся позорного венца, нужно ли было ему отягощать себя венцом брачным? – Совершенно с вами согласен, Михаил Александрович, совершенно согласен! – закивал предводитель. – Однако хотя в анекдотцах подобное несчастье немолодых мужей часто делается предметом осмеяния, куда более на самом деле оно достойно сочувствия, ибо как бы ни был смешон в глазах общества сей несчастливец, божеские и человеческие законы оберегают его права. Михаил смущенно кашлянул. – Я отношусь к вам с самой искренней приязнью, князь, – голос господина Забалуева сделался бархатно-мягким, доверительным. – За те дни, что вы провели под моей крышей, я успел полюбить вас, почти как сына, и не существует на свете ничего, в чем бы я мог вам отказать… ничего, кроме одной вещи, о коей человек благородный никогда не попросит, а тем паче – не попытается украсть. – Уверяю вас, Андрей Платонович… – вспыхнув до корней волос, пролепетал Репнин, вместе и протестуя против подобного обвинения, и ощущая себя виноватым, потому что если он и не совершил еще неблагородного поступка наяву, в мечтах своих давно перешагнул этот порог. – Не нужно объяснений! – перебил его господин Забалуев. – Всё вижу, всё понимаю… сам был молод и пылкими желаниями томим… но поймите ж и вы меня, Михаил Александрович! В уезде все громче поговаривают, что причиной прискорбного случая, имевшего быть между вами и бароном Корфом, послужила ревность отнюдь не к той даме, чье имя называлось поначалу. Давеча – помните ли? – свояченица моя отвернулась от Елизаветы Петровны в церкви, и произошло это в ту самую минуту, когда вы стояли рядом… Едва ли следовало Софье Петровне столь открыто показывать недовольство, коли хотела она избежать скандала, но Софья Петровна слишком юна, к тому же известна строгостью нрава, и уж будь покойны, наши соседи сделали из сей сцены нужные выводы! Михаилу сделалось трудно дышать. Проклятые сплетники! – Я немедленно покину ваш дом, – твердо заявил он, поднимаясь. – Глубоко сожалею о невольно причиненных мною неприятностях, но даю вам слово офицера и дворянина, что виновен я лишь в том, что позволил себе восхищаться вашей супругой, не имея к тому ни малейшего с ее стороны поощрения. Если вам недостаточно одного моего слова, Андрей Платонович, я готов дать удовлетворение, как требуют того законы чести. Предводитель затрясся в булькающем смехе, жестом приглашая князя сесть. – Полноте, голубчик, что за глупость вы забрали в голову? Неужели думаете, что меня, как сумасброда Корфа, прельщают упражнения в стрельбе на свежем воздухе? Сядьте! – произнес он повелительно, внезапно оборвав смех. Михаил, растерянный этой резкой переменой, подчинился. – Мне решительно нет дела до того, о чем судачат за моей спиной соседи, – продолжал господин Забалуев. – Не будь вас, они бы и тогда нашли повод для злословия. Не сплетничают, – хохотнул он, – лишь о тех, кто умер. – К чему тогда весь этот разговор? – нахмурился Репнин. – А вот к чему, – Андрей Платонович наклонился к нему через низкий столик, улыбаясь какой-то по-особенному мерзкой улыбкой. – Вероятно, вы составили уже доклад в императорскую канцелярию, что предводитель Двугорского дворянства – подлый вор и мздоимец и заслуживает быть упрятанным в острог? – Предположим, – Михаил в свободной позе откинулся на спинку кресла, всем видом своим являя расслабленное спокойствие, которого на самом деле не испытывал. Мысль его напряженно билась, ища расставленную ловушку, а в том, что господин Забалуев готовит ему ловушку, он больше не сомневался: не одной же забавы ради этот лукавый старик разыгрывал перед ним комедию оскорбленного достоинства! – Предположим, – повторил он. – И что же дальше? – Вам никто не поверит, любезный Михаил Александрович! – ухмыльнулся его визави еще отвратительнее. – Не поверят, так как будут думать, что вы хотите избавиться от мужа вашей любовницы, и все мои соседи и друзья охотно подтвердят, что вы клевещите на честного человека, у которого соблазнили жену. В голове поручика, где только что роились десятки перепутанных встревоженных мыслей, вдруг сделалось пусто и гулко, и ему показалось в этой оглушительной пустоте, будто он услышал, как с треском захлопнулась коварная ловушка. Кровь, на мгновение бросившись в лицо, отхлынула обратно к сердцу, кончики пальцев предательски похолодели. Андрей Платонович посмотрел на него с сочувствием. – Сожалеете, что приняли приглашение поселиться в моем доме, князь? Это был весьма опрометчивый шаг с вашей стороны, весьма опрометчивый… Так не совершайте же другого опрометчивого поступка и прислушайтесь к совету того, кто поможет вам выпутаться из этого щекотливого положения с наименьшими потерями. – С наименьшими потерями для советчика? – уточнил Михаил. – Рад, что вы не утратили присутствия духа, князь! – господин Забалуев приглашающее поднял рюмку, но Репнин не шевельнулся, и Андрей Платонович выпил один, глаза его пьяно заблестели. – Что ж дурного в том, что я пекусь о нашей взаимной выгоде? И разве я принуждаю вас докладывать о делах вашего покорного слуги исключительно в превосходных выражениях? Боже упаси! Похвалам у нас верят куда менее охотно, чем клевете… – он весело хмыкнул, по-свойски подмигнув князю, которого передернуло от сего проявления фамильярности. – Доложите о каком-нибудь пустяке, мелочишке – коли пуговицы, к примеру, у вас на мундире не чищены, то и парадного блеску нет, а все не одно и то же, как если очутиться в грязи с головы до ног, не правда ли, Михаил Александрович? Ответа не последовало. – Понимаю, вам нужно подумать, – голосом, исполненным все того же лицемерного сочувствия, изрек господин Забалуев. – Я не тороплю вас, князь… Но и не советую размышлять долго, ибо до государя-императора могут окольными путями дойти слухи о тех, гм… забавах, коими тешили вы здесь себя в ущерб государеву делу, и тогда карьеру вашу не спасет даже чудо!
…Черно-белые клавиши пели какую-то вечернюю мелодию, вторя легким движениям танцевавших по ним женских пальцев. Князь Репнин наблюдал за этим танцем, облокотившись на крышку рояля, и ему казалось, что пальцы не купаются в волнах музыки, как раньше, а тонут и вязнут в них – в густых, тягучих, стекающих с клавиш молочным киселем тумана, который разрастается, заполняя собой тесное пространство комнаты, и не различить уже в мутной мгле ни рук, ни звуков, ни слабого мерцания свечей… Князь тряхнул головой, прогоняя наваждение, и внезапно обнаружил, что Елизавета Петровна окончила играть и смотрит на него. – Вы так задумчивы сегодня, Михаил Александрович… Он извинился и обвел взглядом гостиную, будто заново узнавая стены и предметы. Кресло, в котором обычно дремал господин Забалуев, пустовало. – Почему ваш супруг не вышел к нам? Неужели уже так поздно? – Мой супруг уехал в город по какому-то важному делу, ему принесли письмо во время завтрака… вы забыли? – Да, кажется… – Михаил потер ладонью лоб. В глазах Елизаветы Петровны промелькнуло беспокойство. – Вам нездоровится, князь? – Я слушал… музыку… Что вы играли? Из Моцарта? – Я не помню, – она встала из-за рояля. – Пойдемте в сад! Они бродили по лабиринтам темных аллей, молча каждый о своем. Звезды, казавшиеся особенно яркими на безлунном небе, сияли холодным светом – светом вечной, неземной мудрости. Миллионы лет эти звезды следили за вихрями земных событий и на все вопросы, наверное, хранили ответы в седой своей памяти, но Михаил знал, что ему не дотянуться до небес и не сорвать с них звезду – ответ на свой вопрос он должен был найти сам. Он бы рискнул вступить в борьбу, угрозы предводителя дворянства мало пугали его, ибо за ними явственно ощущался страх загнанного в угол мошенника. Он бы рискнул – победить и доказать, что ложь не всесильна, или – проиграть, но не склониться перед нею. Он почти готов был рискнуть… но имел ли он право рисковать и Лизой? Она еще не знает, что ее сделали разменной картой в грязной игре, и ужаснулась бы, если б узнала. Нежная, чистая, звонкая, как река, из которой она вышла навстречу его сердцу – разве мог он допустить, чтобы имя его наяды трепали в суде, безжалостно втаптывали в грязь обманутые или подкупленные господином Забалуевым свидетели? Каким же дальновидным мерзавцем оказался супруг этой несчастной женщины! Елизавета Петровна вдруг схватила князя за руку. – Что случилось? – встревожился он. – Ничего, – рассмеялась она. – Но еще два шага, и вы упали бы в воду. Князь не заметил, как они вышли на берег пруда. Там было светлее, чем в парке – кроны деревьев не смыкались над их головами, заслоняя звезды. Поверхность воды, как бархатным ковром, была подернута ряской. – У нас в имении был такой же пруд и, когда бонна не видела, мы с сестрой рвали в нем кувшинки… – Лиза, вздохнув, запрокинула голову к небу, нашла семь ярких звезд Большой Медведицы и указала на них спутнику. – В детстве я верила, что этим ковшом можно вычерпать ночь. – Мне кажется, вы верите в это до сих пор, – улыбнулся Михаил. – Нет, я выросла и узнала печальную историю Каллисто… Помните? – Да, Зевс превратил прелестную нимфу в медведицу, чтобы спасти от мести своей супруги Геры, но девушку настигла стрела Артемиды… – …и Зевс вознес медведицу-Каллисто на небо, – закончила Лиза, вновь погрустнев. – Это всего лишь легенда, – князь осторожно поправил шаль, соскользнувшую с ее плеча, задержал руки на волнующе теплой спине и, так как молодая женщина не делала попыток оттолкнуть его, обнял ее за талию. – Красивая легенда, – мечтательно проговорила госпожа Забалуева. – Погибнуть и возродиться звездою, чтобы вечно светить с небес для того, кого любила… – Вы – моя звезда, – выдохнул он жарко, наклоняясь к ней, но раньше поцелуя прозвучал ее вопрос: – Это правда, что вы обещали моему супругу избавить его от тюрьмы, если он позволит вам… ухаживать за мной? Михаил, вздрогнув, разжал руки. – Он… сказал вам это?! Елизавета Петровна горько усмехнулась. – И вы поверили ему! – воскликнул князь с болью. – Вокруг меня столько лжи, что я разучилась верить. – Но я не лгу вам! – он снова обнял ее. – Я люблю вас, вы знаете это, не можете не знать… и даже если бы мне пришлось пойти на сделку с этим негодяем, вашим супругом, то ради одной только цели – спасти вас от него! – Превратив в медведицу, как Зевс Каллисто? – издала смешок госпожа Забалуева. В смешке этом, однако, прозвучали истерические нотки. Жалость к ней – острая, мучительная, как страсть, вспыхнула в сердце Михаила. – Бедная, милая моя… простите! Простите, что я раньше не догадался, как вы страдаете в доме этого чудовища! Каждый день видеть вас, слышать ваш голос, ловить улыбку или взгляд – я почитал это для себя наивысшим счастьем, но совсем не думал о ваших чувствах… простите меня! – бормотал он, осыпая ее руки пылкими поцелуями. – Вам не придется больше страдать, клянусь! Я сделаю вас счастливой! Мы завтра же уедем отсюда. Карьера… меня не волнует карьера; я выйду в отставку и увезу вас в мое имение, вы будете жить там… – В качестве кого? – она слегка отстранилась. – Я сделаю вас счастливой! – повторил он страстно и продолжал повторять эти слова, как в бреду, едва ли сознавая, что Елизавета Петровна отталкивает его, и отталкивает с брезгливостью… …Отшвырнув сбитый ком одеяла, Михаил вскочил с кровати и настежь распахнул окно. В серых предрассветных сумерках уже начинали проступать силуэты деревьев. Воздух, напоенный ароматом холодной августовской росы, освежил мысли и чувства князя, вернув им утерянную было ясность. Ночь и отчаяние таяли вместе с темнотой, уступая место утру и надежде. Припомнив до мельчайших подробностей вчерашнее свидание с Елизаветой Петровной, Михаил подумал, что рано позволил себе отдаться во власть уныния. Она не говорила, что он не мил ей, и благосклонно, казалось, внимала пылким его речам… Что-то обидело ее, заставив спасаться бегством, но что – попытка поцелуя или какое-то неосторожное слово? «…я выйду в отставку и увезу вас в мое имение, вы будете жить там… – В качестве кого?..» Михаил схватился за голову. Что же он натворил! Воздвигнув этой женщине алтарь в своем сердце, поклоняясь ей, как неземному существу – посмел думать, что она способна принять от него иное предложение, кроме предложения руки и сердца! Обещая избавить от нынешних ее несчастий, собирался ввергнуть в пучину несравнимо худшей беды! Немудрено, что она чувствует себя оскорбленной и столь неистово рвалась давеча из его объятий. Но, может быть, не поздно еще всё исправить? Сказать то, чего не успел или не помыслил сказать в ослеплении страстью – что его покровительство никогда не станет тюрьмой для нее, и что она вольна по собственному желанию распоряжаться свободой, которую он поможет ей обрести. Часы в углу спальни пробили шесть раз. Михаил торопливо оделся и выбежал в коридор. Комната Елизаветы Петровны находилась в противоположном крыле дома, князь шутя преодолел эти несколько десятков шагов, но возле заветной двери решимость покинула его. Прервать сладкий утренний сон женщины, чтобы молить ее о прощении за причиненную накануне обиду, было не слишком разумно, если не сказать – глупо. Он уже едва не разрушил своею горячностью хрупкое счастье, так зачем же теперь не хочет подождать всего несколько часов? Михаил повернулся, чтобы уйти, когда вдруг услышал, что за спиной у него тихо скрипнула дверь. Повинуясь странному побуждению, будто его толкнула чья-то невидимая рука, князь отступил к оказавшейся поблизости нише и там затаился. Из комнаты Елизаветы Петровны вышел рыжеусый немец, управляющий господина Забалуева, и, стрельнув по сторонам глазами, крадущейся походкой направился к боковой лестнице, которой обычно пользовалась прислуга. Невольный соглядатай застыл, прижавшись к стене, не в силах ни вздохнуть, ни пошевелиться. Любовник в доме – как удобно! Всегда рядом, всегда к услугам, готовый явиться по первому зову и умеющий держать язык за зубами. И не беда, что альковный друг низкого звания – ущерб самолюбию, коли таковой имеет быть, с лихвою окупается возможностью грешить без ущерба для репутации. Теперь беспощадным светом ясности озарилось всё, что прежде ускользало от понимания: записка управляющего, нарочитый гнев хозяйки, дуэль, – разрозненные звенья сложились в единую цепь событий, толчком к которым послужила ссора между любовниками, циничными настолько, что чья-то жизнь или погубленное доброе имя не представлялись им слишком высокой ценой за примирение. Михаилу вспомнился давешний вечер, и берег пруда, и ковш Большой Медведицы, которым грустная озорница мечтала вычерпать ночь, а потом сетовала, что задыхается от окружающей ее лжи – она, кто превзошла в искусстве лицемерия самых изощренных лжецов! В эту минуту князь как никогда был близок к тому, чтобы возненавидеть всех женщин на свете. Любопытно, осведомлен ли господин Забалуев о проделках своей супруги? Весьма вероятно, что осведомлен и благодушно закрывает на это глаза, в обмен на свою снисходительность требуя от изменщицы ничтожной малости – очаровывать романтических глупцов, приезжающих расследовать мошенничества предводителя Двугорского дворянства. Какой по счету жертвой мнимой чистоты и детскости госпожи Забалуевой пал князь Репнин – третьей? Десятой? Прочь, прочь отсюда, из этого дома! На ватных ногах он вернулся к себе и, разбудив денщика, велел ему собираться. Солнце, спустя недолгое время взошедшее над усадьбой, застало князя Репнина полностью готовым к отъезду. Однако, как бы мало ни хотел он видеть Елизавету Петровну, долг вежливости призывал его попрощаться с нею перед тем, как расстаться навсегда. Был час завтрака, Михаил нашел госпожу Забалуеву в столовой. Она пребывала в радужном расположении духа и не сочла нужным даже изобразить огорчение, когда гость сообщил ей, что уезжает, лишь поинтересовалась – вероятно, из пустой учтивости, – почему он не хочет дождаться возвращения ее супруга. Михаил сослался на неотложные дела, призывающие его в столицу и, поколебавшись, добавил, что глубоко сожалеет о случившемся накануне. – Я не сержусь на вас, – улыбнулась Елизавета Петровна и дружеским тоном предложила ему выпить перед отъездом чаю. Но это было уже выше его сил. Прочь, прочь отсюда, скорее! Он дал себе слово не оглядываться, и все-таки оглянулся – бросил последний взгляд на дом, в котором провел несколько самых счастливых и самых горьких недель своей жизни, а потом дорога сделала крутой поворот, и усадьба предводителя дворянства скрылась из виду. Михаил размышлял, стоит ли ему остановиться в уездном городке, или велеть кучеру править прямо на Петербург, но вдруг у развилки навстречу ему выехал Ипполит Куроедов. – Какая удача, князь! – радостно воскликнул тот, приветствуя Репнина. – А я хотел послать вам записку: мне до крайности необходимо было поговорить с вами, но так, чтобы господин Забалуев не узнал об этом разговоре…
Отправлено: 05.12.10 15:16. Заголовок: Оставив экипаж у кро..
Оставив экипаж у кромки леса, баронесса Корф не без трепета углубилась в густые заросли, средь которых вилась едва приметная тропинка. Варвара долго не хотела говорить, как найти эту тропинку; сколько бы хозяйка ни просила, ни требовала – кухарка на всё упрямо твердила в ответ: «Не знаю, барыня». И лишь когда Анна, расплакавшись, пригрозила, что сама отправится в лес: «А коли заблужусь и сгину там, ты будешь виновата!» – вздохнула, перекрестилась и рассказала. Добрая толстуха догадывалась, что отнюдь не погадать на картах или кофейной гуще идет хозяйка к лесной отшельнице Сычихе, и хозяйка знала, что кухарка догадывается – читала это в скорбном и укоризненном ее взгляде, но отчаяние сделало Анну нечувствительной к предостережениям и укорам. Владимир пил – горько, безудержно, запершись от жены в спальне и открывая дверь лишь затем, чтобы кликнуть лакея и приказать принести водки. Сначала он еще не запирался, пил в гостиной или кабинете, Анна не препятствовала ему, вспоминая своего отца, чей могучий организм – и тот редко выдерживал больше двух недель беспробудного пьянства; ждала, что и муж скоро опомнится, отрезвится, но барон с каждым днем всё глубже погружался в эту трясину, пил, почти не закусывая, почернел, осунулся, и страшною казалась иссиня-черная щетина на впалых его щеках. Не на шутку встревоженная, баронесса однажды пыталась не пустить к мужу лакея, который нес очередной графин водки – Владимир прогнал жену грубой бранью, а лакею запретил слушать «бабьи глупости». Холоп взглянул на хозяйку, как ей показалось, с жалостью… Целый день после того Анна проплакала от обиды и бессилия, однако попыток совладать со зверем, вселившимся в мужа, не оставила, надеясь слезами и лаской вернуть того, прежнего Владимира, который если и не любил ее, то из сострадания позволял себе быть с нею нежным. Но и сострадания не осталось в бароне Корфе. – Убирайся! – рявкнул он жене, когда она опять приступила к нему с мольбами, со всею злостью хлопнул перед ее лицом дверью и провернул с другой стороны в замке ключ. «За что, Господи?!» – рыдала Анна ночью перед иконой, одна в холодной пустой комнате. Откуда-то потянуло сквозняком, жидкий огонек лампады, жалобно встрепенувшись, погас, и Анне померещилось, что Бог от нее отвернулся. Но мрак был недолог. Из кромешной тьмы, из безнадежности, обрывками давних воспоминаний возникло вдруг: маленькая девочка в длинной, до пят, рубашке тянется, приподнимаясь на цыпочках, ловит шепот, что летит из-за неплотно прикрытой двери: «Ты, соперница-змея… Отдам твои кости псу, а замок и ключ унесу… Кто тот замок с ключом достанет, тот сам желтой костью станет…» Тонкий скрип половицы под босой ножкой, дверь тотчас распахивается, и хрупкая светловолосая женщина с миловидным, но изможденным лицом подхватывает девочку на руки, испуганно бормоча: «Анечка, зачем ты здесь?..» «Ах, матушка, матушка, сколько ж горя довелось тебе изведать через невоздержность батюшки к зелену вину, а пуще вина – к одной вдове, чьего имени я так никогда и не узнала… Как звали злую мучительницу твою – Дарья, Лукерья? Или, как и мою – Лизавета?..» Всех слов черного заговора Анна вспомнить не могла, как ни старалась, хотела поехать к тетке – вдруг та подскажет? – но спохватилась, что тетка теперь на богомолье, в монастыре, до которого три дня пути… Спросила у Варвары. – Саму-то меня Господь от греха уберег, – ответила кухарка, – а вот бабы из деревни хаживают к Сычихе – та, говорят, толк понимает в зельях разных да приворотах… – Кто такая Сычиха? – встрепенулась баронесса. – В лесу живет, с нечистым дружбу водит. – Как ее найти? – Не надо вам туда ходить, – с неожиданной суровостью взглянула на нее Варвара. – Почему? – Грешное это дело, богопротивное! – Я, Варенька, больше греха не боюсь… …Деревья неожиданно расступились, открывая лесную проплешину. Избушка – приземистая, будто вросшая в землю, с клочковатым кружевом мха на бревенчатых стенах, – подслеповато щурилась крохотным оконцем, затянутым бычьим пузырем. Растрескавшиеся, истертые ступеньки крыльца, дверь не на запоре – подалась с протяжным ржавым стоном. Анна запоздало оробела, хотела перекреститься, но рука упала, едва поднявшись до груди. – Входи, не топчи порог! – раздался из темноты скрипучий, под стать визгу дверных петель, голос. И Анна вошла. От затхлого, с примесью пыли и плесени запаха внутри избушки у нее подкатился к горлу комок тошноты, закружилась голова. Чтобы не упасть, баронесса оперлась рукой об стену, и тут же на светлую шелковую перчатку свалился сверху мохнатый черный паук. Анна вскрикнула, шарахнувшись в сторону, затрясла рукой, пытаясь стряхнуть омерзительную тварь… Хозяйка избушки усмехнулась и указала гостье на сундук в углу: – Садись! Баронесса села, ни жива, ни мертва. Сычиха зыркнула на нее черными глазищами – огромными, страшными: – Ну, говори, какая у тебя до меня нужда? Приворожить кого али порчу напустить? – Помоги соперницу извести! – выпалила Анна громко и зачем-то добавила, уже тише: – Змею подколодную. – А греха не боишься? – строго спросила ведьма, как давеча Варвара. – Не боюсь, – угрюмо обронила гостья. Что ей геенна огненная, когда уж на этом свете успела она испытать все муки ада? – Извести – дело нехитрое, – пробормотала Сычиха. – Да поможет ли? Тело в землю уйдет, а память сухой занозой в сердце останется. – А ты сделай так, чтобы не осталось! Денег – сколько скажешь, заплачу, – Анна сунула ей в руки кошель, туго набитый золотом. Колдунья взвесила кошель на ладони, прошелестела сухой усмешкой: – А и велика, видать, твоя кручина… – Не трави душу! – взмолилась баронесса. – Не томи, помоги! К горлу снова подкатил тошнотный ком, Анна непроизвольно зажала рот ладонью. Сычиха внимательно посмотрела на нее и отринула кошель с золотом. – Забери свои деньги, не стану я тебе помогать. – Почему?! – Своей души не жалко, так хоть душу дитяти невинного пожалей. – Какого дитяти? – пролепетала баронесса. – Того, что под сердцем носишь. Анна не помнила, как выбралась из страшной избушки, как бежала, спотыкаясь, обратно через лес, как ветки деревьев хлестали ее по щекам, цеплялись за подол, за рукава, словно не хотели отпускать… Опомнилась лишь в карете, которая, мерно покачиваясь, катилась по дороге меж пустынных полей. Лес куда-то пропал. Что было с ней? Да и было ли? Может, только пригрезилось? Но это радостное новое чувство, ее переполнявшее и заставлявшее сердце биться тепло и спокойно, подсказывало – нет, не пригрезилось. Он есть, их с Владимиром ребенок, он есть, а значит, жива надежда, и ничего еще не кончилось. Бог не отвернулся от нее! Анна застучала кулачком в переднюю стенку кареты, привлекая внимание кучера. – Поворачивай! К церкви поворачивай! Две дамы, наблюдавшие издалека, как баронесса Корф истово крестится у образа Богородицы, переглянулись, зашушукались: какие грехи замаливает купчиха? А она не замаливала – благодарила.
– Что барин? – спросила Анна встретившую ее дома горничную. – Все так же-с… – Ступай, – отпустила она девушку. Вновь сильно закружилась голова. Анна схватилась за спинку кресла, пережидая приступ дурноты. Уверенность, что известие о ребенке смягчит сердце Владимира, таяла с каждой минутой. «Все так же-с» – значило, что ничего не переменилось, муж по-прежнему пьет у себя в спальне, как пил и утром, и вчера, и неделю назад, и чтобы сообщить ему о том, что он станет отцом, она должна преодолеть враждебную твердыню двухвершковой дубовой двери, дозваться, достучаться… Услышит ли он? Лишь бы открыл! «Придумать какой-нибудь предлог пустячный, – лихорадочно металась в мыслях баронесса, – или лакея подослать…» Нет, не нужны ей сейчас свидетели! Она пошла туда, постучала сначала тихонько, потом громче, позвала: «Володя, отвори!» – и слушала, прижавшись щекой к лакированному дубу, тишину, что растекалась по ее жилам обжигающим холодом отчаяния. Анна сползла по двери на пол, заплакала, уткнувшись лицом в колени. Сколько она просидела там – десять минут? Час? Дверь так и не отворилась. В коридоре появился слуга с подносом, на звук шагов баронесса подняла голову. – Бульон для Ивана Ивановича, – слегка испуганно пробормотал лакей – молодой парень, едва не споткнувшись о сидевшую на полу хозяйку. – Для Ивана Ивановича? – переспросила Анна, не понимая. Она и в беспечные дни мало волновалась о недужливом свекре, а за последние две недели, кажется, и вовсе забыла об его существовании. Где-то далеко, за пределами ее чаяний и забот, жил старик со слабым дребезжащим голосом, седым пушком волос на младенчески розовой макушке и несчастным выражением в бесцветных, вечно слезящихся глазах, – отец ее мужа. Дед ребенка, которого она сегодня почувствовала под сердцем. Баронесса поднялась на ноги и забрала у лакея поднос, сказав, что сама подаст бульон Ивану Ивановичу. На большом серебряном блюде, кроме чашки с бульоном и тарелки с румяными пирожками, стоял еще бокал, на две трети наполненный какой-то темной жидкостью. – Микстура-с, – поспешил объяснить парень. – Дохтур велели барину принимать всякий раз, как откушают-с. Анна кивнула и, с трудом удерживая на руках тяжелый поднос, вошла в спальню свекра, дверь в которую услужливо распахнул перед нею лакей. Старый барон не мог скрыть удивления, когда увидел, кто принес ему еду и лекарство, однако тепло улыбнулся невестке и даже, будто, повеселел. Недоумевая, куда подевалась ее прежняя брезгливость, Анна присела на краешек кровати и протянула Ивану Ивановичу чашку с бульоном. Свекор смотрел на молодую женщину, явно ожидая каких-то слов, но Анна стушевалась, не зная, что сказать, и в конце концов спросила, нравится ли ему бульон. – Ах, с куда большею охотою я бы выпил сейчас бокал токайского! – мечтательно пробормотал старик, откидываясь на подушки. – Но – увы! Илья Петрович, доктор, лишил меня и сей ничтожной радости… Потом он стал жаловаться на скуку, которая грозит свести его в гроб скорее, чем телесный недуг, вздыхал, сколь невыносимо лежать в постели, наблюдая смену дней за окном и не имея сил выйти в сад, послушать живой шорох листвы над головою, погреться в лучах уходящего лета… – Володя-то не писал, когда из столицы назад? Анна не сразу нашлась с ответом. Лишь догадавшись, что об отъезде Владимира солгал, щадя старого барина, кто-то из прислуги, нетвердым голосом поддержала эту ложь, сказав, что не ждет возвращения мужа в ближайшее время. Поймав на себе печальный взгляд свекра, Анна подумала, что тот, наверное, до сих пор сокрушается о невозможности видеть на ее месте княжну Долгорукую, и закусила губу, чтобы не расплакаться. Дала Ивану Ивановичу выпить микстуру, поправила подушки, подоткнула одеяло. На низком прикроватном столике лежал потрепанный томик Плутарха. – Вы хотите, чтобы я вам почитала? – спросила она, протягивая за книгой руку. Старик радостно закивал. Баронесса открыла книгу, но читать не смогла. Буквы расплывались и путались в глазах от рвущихся наружу слез. Иван Иванович дотронулся слабой мягкой ладонью до ее руки, молвил участливо: – Расскажите мне, что вас мучит. Я стар и немощен, но еще в силах сострадать… Слышать преисполненные искренней жалостью слова от человека, которого она сама так долго отказывалась жалеть, было невыносимо, и Анна, перестав сдерживаться, отдалась во власть своему горю.
Отправлено: 24.01.11 18:55. Заголовок: Ночь выдалась на ред..
Ночь выдалась на редкость светлая. Карл Модестович недовольно покосился на луну, висевшую над усадьбой, словно яркий фонарь, и, спустившись с крыльца своего флигеля, поспешил нырнуть в тень живой изгороди, окаймлявшей двор. В былые времена немец являлся в барский дом открыто, не стесняясь ни назойливой луны, ни любопытных челядинцев, спокойно проходил мимо дремавшего в сенях старика Фирса и дальше – через парадные комнаты, на половину прислуги. Иногда, минуя переднюю дверь, выбирал путь через кухню, но шел с той же почти хозяйской уверенностью, не таясь. Тщеславная Полина настолько гордилась своей связью с управляющим, что и не помышляла прятаться, он же не считал нужным обременять себя заботами о том, до чего не было дела его любовнице. Поверил бы он, если бы кто-то сказал ему тогда, что всё однажды так изменится – и он сам, и мир вокруг него, и даже в по-птичьему нахохленной фигуре Фирса вдруг проступят очертания грозного Аргуса? Но отнюдь не мифические опасения внушал этот Аргус, ибо господин Шуллер слишком хорошо знал, как обманчива дремотная лень старого лакея, который и с закрытыми глазами умудрялся узреть больше, чем иные с открытыми. Пробираясь вдоль розовых кустов, немец наткнулся на целовавшуюся парочку. – Места другого не нашли, как у господ под окнами? – прошипел он, признав в испуганно ойкнувшей девушке Полину, а в ее кавалере – конюха Никиту, которому нынешним утром вручил неожиданно легко полученные у барина вольные. Андрей Платонович вернулся из города в приподнятом настроении, беспрестанно шутил и напевал бравурные мелодии, весь лучась ликующей радостью – о причинах сей радости и спешил поведать управляющий госпоже Забалуевой. Конюх начал было виновато оправдываться, но Полина дернула его за рукав: – Мы больше не обязаны перед господином Шуллером шею гнуть! – И это вся благодарность за вольные? – усмехнулся немец – впрочем, беззлобно. – Еще неизвестно, кто перед кем больше в долгу! – огрызнулась горничная. – Ну и язык! – покачал головой управляющий. – Жаль, не сыскалось на тебя кнута – глядишь, пошел бы в науку. – Не серчайте на нее, Карл Модестыч, – вступился Никита, широким плечом заслоняя невесту. – Она от радости сама не своя, не соображает, что мелет... А мы вашу доброту век помнить будем! – и, приобняв Полину, повел ее прочь. – И чего не спится черту этому нерусскому? – донеслось до немца из темноты. Карл Модестович хмыкнул, подождал, пока луна спрячется за набежавшую тучку, и продолжил прерванную прогулку, конечной целью которой было окно малой гостиной в первом этаже, оставленное с вечера приоткрытым.
– Охота тебе его дразнить? Неужто не забыла еще? – ревниво проворчал Никита, усаживая Полину на скамейку в темном закоулке парка и сам садясь рядом. – А ты тоже – «век помнить будем»! – фыркнула Полина. – Нашел благодетеля! Вольные, чай, не господин Шуллер, а барин подписывал – ему и кланяться надо! – И барину поклонимся, и барыне, – сказал Никита. – Барыне особливо – она к нам по-доброму всегда, вон и бусы тебе подарила, и колечки, и платьев целый ворох, да еще и денег в приданое дала, – парень крепко обнял Полину, поцеловал. – Эх, голубка моя ненаглядная, завтра для нас с тобою другая жизнь начнется! Свободная! Домишко в городе купим, я лавку заведу… Полина вдруг подозрительно зашмыгала носом. – Ты чего? – встревожился Никита. – Лизавету Петровну жалко, – всхлипнула та. – Сживет ее со свету господин Забалуев, вместе с немцем сживет… – Да что, наш барин зверь лютый? – пожал конюх плечами. – Он, будто, и не обижал Лизавету Петровну никогда… Разве что прознает ненароком… или уже прознал? – он схватил Полину за руку. – Ты сказала?! – Нет, не я, честное слово, не я! – захныкала горничная, пытаясь освободить руку из крепких тисков его пальцев. – Пусти, больно же! Ничего я барину не говорила! То есть говорила… но он уже и сам про всё знал… Ей-богу! – Если не ты ему сказала, то кто? – спросил парень, смягчаясь. – А я почем знаю? Вот медведь, чуть руку не сломал! – Полина сердито толкнула его локтем в бок. – Барин перед тем, как в Петербург уехать, позвал меня в кабинет и спросил, хочу ли я вольную получить… – А ты что? – Что-что, – ворчливо отозвалась Полина. – Если б тебя пригрозили продать в Архангельск, заместо воли-то, небось, и ты бы выложил всё, как на духу! – Эх, Полька, Полька… – сокрушенно вздохнул Никита. Она прильнула к нему, потерлась щекой о его плечо. – А тебя барин грозил в рекруты отдать… я ж не за себя только… как мне теперь, без тебя-то? – она снова громко шмыгнула носом. Парень решительно вскочил со скамейки, потащил Полину за собой. – Куда ты? – она едва поспевала за его широким шагом. – Упредить барыню нужно! – Может, завтра? – Как бы и теперь поздно не было, – Никита упрямо тянул ее к барскому дому. – И чего тебе сразу-то было не сказать? Чего столько времени ждала? – Две недели всего… – Да за две недели любая беда могла приключиться! – Мне Андрей Платоныч не велел, – оправдывалась Полина. – Сказал, если проболтаюсь, не видать нам с тобой вольных. – Дура ты, Полька! – в сердцах бросил парень, та обиженно засопела. – Нешто барыня за такое стала бы на тебя мужу жаловаться? Или, – он остановился, нахмурился, – ты нарочно промолчала? – А кабы и нарочно! – выкрикнула Полина в запальчивости. – Если она не умеет грехи свои в тайне держать, ей же и хуже! – Не нам с тобой ее судить, – строго сказал Никита. Полина отвернулась, ссутулив плечи, буркнула: – Ты, небось, и знаться со мной больше не захочешь? Плохая я, да? – Не плохая, а глупая, – обнял он ее, утешая. – Не смогла же ты совсем промолчать, хоть со мной, да поделилась. Пусть и завидуешь Лизавете Петровне, и слова доброго о ней за глаза не скажешь, а вишь – пожалела, значит, не злая у тебя душа… Полина заревела, уткнувшись носом ему в грудь. – Ну полно, полно, – Никита ласково вытер пальцами ее слезы. – Пойдем, а то как бы и впрямь поздно не было. Добро хоть барин в отлучке был, да нынче вернулся, каждая минутка теперь дорога! Они прокрались в дом через заднюю дверь, на цыпочках поднялись по черной лестнице – Полина уверенно вела парня в почти кромешной темноте, – завернули за угол и оказались возле какой-то двери. – Это комната барыни? – шепотом спросил Никита. – Нет, барина, – еще тише ответила Полина. – Спальня барыни дальше. Парень осторожно толкнул дверь, прислушался – из глубины темной комнаты доносился сочный, с переливами храп. Судя по всему, этой ночью господин Забалуев не собирался выслеживать неверную супругу. Никита с такой же осторожностью притворил дверь и почесал затылок. – Может, и впрямь до завтра обождать? Час глухой, небось, и Лизавета Петровна седьмой сон видит… Полина хотела съехидничать, что едва ли барыня спит – не зря же господин управляющий давеча бродил возле дома, – но ничего не сказала, молча взяла Никиту за руку и повела вниз. Она больше не завидовала своей хозяйке.
Отправлено: 24.01.11 18:56. Заголовок: – Твой муж собираетс..
– Твой муж собирается тебя ограбить. Лиза приподнялась на локте, стряхнув с лица прядь волос и заправив ее за ухо – это был у нее жест крайней заинтересованности. – Ограбить? Меня? Карл Модестович, не пускаясь в долгие подробности, рассказал ей, что господин Забалуев разорен дотла и, дабы рассчитаться с кредиторами, намеревается продать тамбовское имение жены – тайком, подделав на бумагах ее подпись. – А так как сам он подделывать почерк не умеет, – закончил рассказ немец, – то просил меня разыскать для него такого человека. Лиза хмыкнула. – Как ты думаешь, он знает о нас с тобой? Карл Модестович перевел взгляд от ее лица на потолок, где кривлялись черные тени в такт неровному плясу огоньков свечей, вспомнил расплывшуюся отвратительными морщинами улыбку господина Забалуева и крючковатые пальцы, не способные унять радостной дрожи в предвкушении близкой наживы. – Не исключено, что и знает. – Тогда это может быть ловушка, – в голосе Лизы прозвучала тревога. – Я сказал, что мне потребуется время, чтобы найти искусного в изготовлении подделок человека. – Отчего ты не предложил ему свои услуги? – попыталась она пошутить. – Я предпочитаю держать Андрея Платоновича в неведении относительно некоторых сторон моих талантов, – немец вернул ей улыбку, потом посерьезнел. – Нужно выждать и понять, что он замышляет. – Ждать опасно, – беспокойство возобладало в госпоже Забалуевой над игривым настроением. – Мой супруг коварен, неизвестно, откуда он нанесет удар. – Да, твой супруг ни перед чем не остановится, – мрачно усмехнулся Карл Модестович, про себя добавив: «Впрочем, как и я». – Зачем он уехал в Петербург, едва успев вернуться из Двугорска? – вспомнила Лиза недавнюю отлучку господина Забалуева. – И что делал там почти полмесяца? – Не знаю, – немец наклонился и усами пощекотал ее плечо. – По правде сказать, я об этом не задумывался. В последние две недели оба они были слишком далеки от того, чтобы о чем-нибудь задумываться. – Если мой муж решил тебя уничтожить, он сделает это рано или поздно, – госпожа Забалуева попыталась воззвать к утраченному любовником чувству осторожности. – А ты? – Я его жена. – Разве не ты сама опасалась его коварства? – Ему придется считаться с моей семьей. – Коль скоро я лишен такой защиты, как княжеская фамилия, – снова усмехнулся немец, – что ты мне предлагаешь? – Ты должен уехать. Уехать? Он мечтал об этом много лет, и с каждым годом краски на акварели его грез становились всё ярче – синее лазурь небес, изумруднее зелень травы, роскошнее пурпур мальв… Сдались же ему эти мальвы! – Без тебя я никуда не уеду. Глаза ее прятались за опущенными ресницами, и он испугался вдруг, что она сейчас скажет «нет», и он ничего уже с этим ее «нет» не сможет поделать, – не угрозами же, в самом деле, принуждать ее к побегу! Лиза в задумчивости теребила уголок одеяла. – Сколько посулил тебе мой супруг за пособничество? – спросила она. – Пятьсот рублей сразу, еще тысячу – потом, когда дело будет сделано. – Хочешь получить всё? – она, наконец, подняла на него взгляд. – Всё? – теперь настала его очередь удивляться. – Я сама подпишу необходимые бумаги, мы продадим мое имение и сбежим за границу. Карл Модестович целую минуту ошарашенно смотрел на госпожу Забалуеву, урожденную княжну Долгорукую, а потом громко расхохотался. – Ты готова ограбить и пустить по миру собственного мужа? Тебе не жаль его? – Ни капельки! – весело помотала она головой. – Во-первых, я хочу продать мое собственное имение, а во-вторых, не вижу причин поступать с господином Забалуевым милосерднее, чем он собирался поступить со мной, – и затем осведомилась деловито: – Продажа поместья займет много времени? – Не очень, – ответил он, отсмеявшись. – По соседству всегда найдется помещик, охочий до лишней земли, а в уездной канцелярии – чиновник, охочий до лишних ста рублей. Лиза по-ребячьи захлопала в ладоши, но, вспомнив о чем-то, поскучнела. – Ведь нам нельзя будет поехать в Тамбов вместе? Карл Модестович кивнул. – Боюсь, что твой супруг сделает правильные выводы из нашего одновременного исчезновения и бросится вдогонку. – Хорошо, ты поедешь один, а я… я буду тебя ждать. – Ты не боишься, что я не вернусь? Жестокая шутка, и он немедленно пожалел, что она сорвалась у него с языка. Лиза чуть побледнела, но заставила себя улыбнуться: – Если ты меня обманешь, значит, я глупа настолько, что заслуживаю быть обманутой. Unglaubliche Frau! – Я жил не слишком праведной жизнью, – произнес немец полусерьезно, на минуту уподобившись философу-иронисту. – И те, кого я обманывал, и может быть, еще обману – не знаю, заслуживают ли они своей участи? Мне все равно. Но тебя, – добавил он совершенно другим тоном, – я не смогу обмануть никогда. Лиза быстро его поцеловала. – А как мы откроем сейф? Надо достать бумаги, удостоверяющие мои права на владение имением. – Это не составит труда, – небрежно бросил Карл Модестович. – Господин Забалуев тщательно оберегает свои секреты, но от меня в этом доме нет тайн. Она, смеясь, погрозила ему пальцем. – Признайся, ты сам собирался его ограбить? – Признаюсь, – повинился немец. – Но потом влюбился в тебя, и это разрушило все мои планы. – Так давай осуществим их вместе! – промурлыкала госпожа Забалуева. Он хотел предупредить ее, что им всю жизнь придется скрываться, переезжать с места на место, жить под чужими именами, но заглянул ей в глаза, увидел, как озорными чертиками скачут там отблески свечей, и понял, что эту женщину ни о чем не надо предупреждать – она всё знает и на всё согласна.
Отправлено: 24.01.11 18:56. Заголовок: В одной руке держа б..
В одной руке держа бокал с коньяком, другой – вертя жилетную пуговицу, Андрей Платонович стоял у открытого окна кабинета и смотрел на супругу, выезжавшую со двора верхом на гнедом жеребце. Легкий сентябрьский ветерок теребил подол ее жемчужно-серой амазонки и длинные ленты на шляпке. В воротах Елизавета Петровна натянула поводья, придерживая коня, и оглянулась назад, словно почувствовав на себе взгляд мужа. – Bon promenade, ma cherie , – усмешливо пробормотал господин Забалуев, салютуя бокалом ей вслед. – Очень надеюсь, что вы присоединитесь к вашему любовнику по дороге в Тамбов, избавив меня от утомительной необходимости вас выслеживать… Несколькими часами раньше управляющий покинул усадьбу, испросив у хозяина короткий отпуск, чтобы навестить в Курляндии дальних родственников, стариков, от которых якобы недавно получил письмо с просьбою о приезде. Господин Шуллер, видимо, твердо намерен был не возвращаться, если не стал утруждать себя более правдоподобной ложью. Намеревалась Елизавета Петровна отправиться вслед за немцем теперь же, или решила для отвода глаз на несколько дней задержаться в усадьбе, – о ближайших планах сообщников господин Забалуев мог только догадываться, но в конечной их цели не сомневался: бежать, продав тамбовское имение. Имение, которое уже было продано и куплено. Андрей Платонович издал булькающий смешок. – Думали, небось, что я был в Петербурге? Нет-с, не в Петербурге, а в Тамбовской губернии, в Елатомском уезде! Поместьице не так чтобы очень велико, поскупилась теща моя Марья Алексеевна, однако же без малого триста тысяч – извольте получить… триста тысяч! Ему показалось, что потянуло сквозняком, и он отошел от окна. – Девка не проболтается – глупа, завистлива и зла на бывшего дружка, рада будет доставить ему неприятность, – продолжал уездный предводитель разговор сам с собой, разваливаясь в кресле у холодного (не отдать ли приказ затопить?) камина. – Однако от недалекого ума может и проболтаться… Тогда накрыть обоих голубков не удастся, будут начеку, но не зря же я навел этого висельника на мыслишку о продаже имения по подложным бумагам! Антон Ильич, елатомский исправник, уж до чего любезный человек – пускай, говорит, только сунется подлый тать, мы его сей же час и на цугундер! – господин Забалуев, довольно хохотнув, сделал добрый глоток коньяка. – А я вора этого вдоль и поперек знаю – за-ради выгоды ничем не побрезгует, да и в остроге, чай, не у жены моей в постели, не понежишься… Что ни дам, всё подпишет! Оно так будет и к лучшему, – блаженно притворил Андрей Платонович веки, слушая, как коньячное тепло растекается по телу. – Следить дело хлопотное, тут же я без трудов получу признания прелюбодея, а там и за разводом дело не станет. Коли потребуется, Василий Кириллыч с Анфисой Аристарховной свидетелями выступят, не откажут мне в просьбе. Они ведь и прежде не раз говаривали, что супруга моя особа весьма легкомысленная, правда, намекали на барона Корфа… Господин Забалуев вспомнил свое изумление, когда недавно верный Фирс, лучше которого никто столь ловко не умел орудовать банными вениками, поддав в парной квасного духу покрепче, как барин любил, поведал о «двух змеях, свивших гнездо под крышею у благодетеля». Удивился Андрей Платонович не тому, что жена спуталась с управляющим – не существовало на свете ни одной низости, которая могла бы поразить его воображение, – но тому, как долго удавалось любовникам сохранять их связь в тайне. Возможно, удавалось бы и дальше, если бы Фирс не стал однажды свидетелем бурной сцены на ночной террасе и не догадался проследить потом немца до самых дверей в спальню хозяйки. – Смеялся, поди, немчишка, подлая душа, когда я велел ему за князем приглядывать, – кисло поморщился предводитель и отпил еще коньяку, чтобы смыть досаду. – И теперь, поди, смеется… Но недолго уж смеяться осталось, скоро за всё с него спрошу! Бокал опустел, и Андрею Платоновичу, как ни лень было покидать уютное кресло, пришлось встать, чтобы дотянуться до графина и налить новую порцию возвращающего веселость напитка. – Или не спешить с разводом? – протянул хозяин кабинета раздумчиво. – Княгиню Долгорукую скандальцем припугнуть и потребовать, чтобы выкупила именье из залога и содержание ежегодное мне положила, в возмещение ущерба чести, коя страдает по вине ее бесстыдницы-дочери. Не согласится – им же хуже, а я и тогда в обиде не останусь. Дарья Степановна хоть сейчас готова под венец, – маслено улыбнулся он, вспомнив некую сорокапятилетнюю вдовушку, обещавшую взамен утраченной с годами миловидности принести в приданое несколько богатых поместий. Состоявшееся в начале лета знакомство с этой добродушной дамой заставило Андрея Платоновича вскользь пожалеть о тяжести носимых им брачных оков, однако томительно-навязчивым желание избавиться от них сделалось много позднее, когда долговая пропасть разверзлась настолько, что стоявший на самом ее краю человек понял с ужасом – денег от продажи тамбовского имения не хватит, чтобы избежать падения в эту бездну. Князь Репнин оказался, к счастью, недальновиден и не заподозрил, что выбора, который предлагал ему уездный предводитель, не существует, всё предрешено – и судьба Елизаветы Петровны, и судьба самого князя, которому отводилась в этом пасьянсе роль валета, должного помочь королю выбросить из марьяжа даму. Андрей Платонович не позволял себе обольщаться относительно лояльности Репнина, понимая, что испуг скоро пройдет, и верноподданнические чувства возобладают в молодом поручике над всеми остальными, но пока князь пребывал во внутренней борьбе, противник его воспользовался короткой передышкой, чтобы частично поправить финансовые дела и приготовиться к новой схватке с враждебными обстоятельствами. Внезапное появление в пасьянсе джокера – немца – ненадолго спутало карты, но, рассудив, что не может простой управляющий перебить карту короля, господин Забалуев отвел любовнику жены роль второго валета и погрузился в негу благодушной успокоенности. Пасьянс снова сошелся. Радуясь, как ладно всё устраивается – куда ни поверни, везде быть в выигрыше, – Андрей Платонович отсалютовал бокалом собственной ловкости и уже собирался выпить, когда вдруг неожиданно распахнулась дверь, и свистящий порыв сквозняка сорвал и расшвырял по комнате лежавшие на столе бумаги. – Что такое? Почему без докла… – предводитель с надменным неудовольствием повернул голову и осекся на полуслове, увидев на пороге князя Репнина, Ипполита Куроедова и толстого помещика Буянова, кого никак, ну никак не должно было случиться в компании первых двух господ! Незваные гости между тем переглянулись, спутники кивнули Михаилу, и тот, выступив вперед, принес хозяину извинения за неурочный визит и попросил уделить несколько минут для важного разговора. Господин Забалуев беспокойно завозился в кресле. – Важное, говорите, дело? Он бросил вороватый взгляд на Буянова, толстяк потупился было, но тут же с напыщенно-важным видом воздел рыхлый подбородок и щеки над тугим воротничком. «Неужели же… нет, быть того не может! Откуда ему узнать?.. Он и не знаком с Егором Алексеичем… Никто из них не знаком… Пустые, пустые страхи!..» – Не помните ли, Андрей Платонович, – учтивым тоном осведомился князь, – как несколько времени назад вам пришлось хлопотать в Опекунском совете о предоставлении господину Буянову ссуды под залог? «Знают!..» – Да-с, кажется, что-то было… припоминаю… – промямлил господин Забалуев, изображая глубокую задумчивость. «Не признаваться, молчать! Молчать!..» – И чем же завершились сии хлопоты? – Репнин был сама любезность. – Ничем-с, – развел руками Андрей Платонович. – Как же ничем?! – задыхаясь от возмущения, возопил Буянов, Ипполит пытался его остановить, но тот отмахнулся, весь во власти праведного гнева. – Как же ничем, когда у них в книге сделана запись, что такого-то числа июля месяца я получил двести тысяч?! Двести тысяч! – простонал он, схватившись за голову. – Двести, когда я хотел взять всего двадцать! У меня и душ-то в деревеньке столько нет, чтобы заложить под двести тысяч! – Быть может, вы ошиблись ненароком? – предположил Андрей Платонович. – Хотели написать двадцать, а вышло двести? Толстяк, обезоруженный подобным нахальством, побагровел и лишь беззвучно разевал рот, не в силах выдавить ни звука. Князь пришел ему на помощь. – Аркадий Порфирьевич был немало изумлен, когда услыхал, что на его имя получена под залог сумма денег, многократно превосходившая его возможности – ему об этом случайно обмолвился его знакомый, ревизовавший дела Опекунского совета. Знакомый оказался родственником господина Куроедова, таким образом, Ипполит Иванович тоже вошел в этот вопрос, – Буянов темпераментно кивал в такт словам Михаила, тряся толстыми щеками. – Господин Куроедов, в свою очередь, обратился ко мне, я согласился помочь и отправился в Москву, где ждали меня удивительные открытия… Некий Егор Алексеевич Теляшев (здесь хозяин дома испуганно икнул), уличенный и в других мелких мошенничествах, сознался также, что принял от вас, Андрей Платонович, расписку с поддельной подписью господина Буянова… – Ложь! – сорвавшись от волнения на фальцет, выкрикнул господин Забалуев. – Ложь и клевета! Я не подделывал никаких бумаг! – Зачем же тогда вы солгали Аркадию Порфирьевичу, что ему отказано в ссуде? – подал голос до сих пор молчавший Ипполит. – Я сам был обманут, – не желал сдаваться предводитель. – Почему вы даете веру словам какого-то мошенника?! Теляшев отказал моему протеже, а потом воспользовался его именем, чтобы… – В документах сохранилась ваша собственная подпись, Андрей Платонович, – веско произнес Репнин, – как поручителя и свидетеля сделки. На господина Забалуева жалко было смотреть. Самоуверенность схлынула с него, подобно фальшивой позолоте, явив блеклую неприглядную изнанку. Разоблачен, пропал, погиб!.. И хоть сам он денег из заемной казны не крал, лишь соблазнил к тому недалекого и жадного секретаря Опекунского совета, участие в скандале с поддельными закладными неминуемо должно было самым плачевным образом сказаться на его репутации. Не помогло бы и заступничество могущественного покровителя, губернатора. Какой нелепый карамболь, подножка Фортуны! Еще бы несколько дней, и никто бы никогда ни о чем не узнал – деньги вернулись бы в казну, секретарь, сытый щедрой мздой, уничтожил бы следы подлога… А теперь – все рухнуло, пропало!.. «Нет, рано отчаиваться, – ум прожженного хитреца отчаянно искал лазейку. – Пока делу не дан официальный ход, есть время, есть надежда… Исправника они с собой не привели… или снаружи оставили?.. Просить, молить нужно, хоть и на коленях…» – Не погубите старика, Михаил Александрович, – пролепетал он нарочито надтреснутым голосом, обращаясь к Репнину, главному среди визитеров. – Лукавый попутал... А деньги – деньги хоть сей же час, извольте… я как раз приготовил, чтобы Егору Алексеичу отвезти… Никто не пострадает, даю вам слово честного и благородного человека! Князь брезгливо покривил губы. «Дай срок, и с тебя взыщу… попомнишь мои унижения, мальчишка…» – Извольте, извольте, – суетливо бормотал господин Забалуев, отодвигая итальянский пейзаж, под которым скрывался стенной сейф, провернул ключ в замочной скважине, набрал код и распахнул тяжелую дверцу. – Решим дело полюбовно… Вдруг он выпучил глаза и, горлом издав нечленораздельный хриплый звук, бросился шарить трясущимися руками на полках сейфа. Ворох старых счетов и расписок, взметнувшись и покружив в воздухе, с сухим шелестом опустился на пол. – Ограбили!.. Убили!.. – Андрей Платонович, держась за сердце, рухнул в кресло. – Да были ли деньги? – скептически вопросил Ипполит Куроедов, заглянув в сейф, зияющий черной пустотой. – Триста тысяч… – испустил слабый стон господин Забалуев, раздавленный обрушившимся на него ударом. – В золоте и ассигнациях… – он сморщился, будто собираясь заплакать – и заплакал, некрасиво вздергивая губами. – Триста тысяч! – едва не подпрыгнул толстяк Буянов. На рыхлом его лице, сменяя друг друга, промелькнули вереницей самые разные чувства – от почти неприкрытого злорадства над несчастьем разоблаченного мошенника до беспокойства за собственную судьбу. – Ведь мне не придется возмещать эти деньги казне?! – воскликнул он с тревогой, хватая Репнина за рукав. Князь успокоил его, а сам подошел к сейфу, осмотрел дверцу и запоры. – Вы хотите сказать, что вас обокрали? – обратился он к Андрею Платоновичу. – Да, да… ограбили… разорили… – продолжал тот причитать сквозь слезы. – Кого вы подозреваете? – Жена моя сговорилась с управляющим… они давно погубить меня хотят… Куроедов и Буянов уставились на предводителя, как на сумасшедшего, но Михаил, осведомленный о семейных делах господина Забалуева гораздо лучше, чем эти двое, нахмурился. – У вас имеются доказательства, Андрей Платонович? – Какие ж вам нужны доказательства? Денег нет, преступники сбежали! Прикажите за ними погоню отправить! – взмолился старик. – Они не могли далеко уехать, догоните их, верните! Деньги мои верните!.. Репнин, недолго поколебавшись, шагнул к двери, но выйти не успел. В комнату вбежала растрепанная, насмерть перепуганная Полина. Из бессвязных ее слов, перемежаемых всхлипами, едва удалось понять, что конь, на котором уехала кататься госпожа Забалуева, только что прискакал обратно в усадьбу, со сбитым седлом и без всадницы.
Упс! Вспомнила, что обещала довыложить остатки рОмана до НГ. Наверно, аффтар имел в виду китайский НГ :)))
Я уже подзабыла про "Грабеж" Гата, ну разве так можно??? Gata пишет:
цитата:
– Да, да… ограбили… разорили… – продолжал тот причитать сквозь слезы. – Кого вы подозреваете? – Жена моя сговорилась с управляющим… они давно погубить меня хотят…
Ах вот он и тот самый грабеж! Плакали денежки Забы! Gata пишет:
цитата:
Из бессвязных ее слов, перемежаемых всхлипами, едва удалось понять, что конь, на котором уехала кататься госпожа Забалуева, только что прискакал обратно в усадьбу, со сбитым седлом и без всадницы.
Надеюсь, что это только подстава, чтобы след сбить?
Отправлено: 26.01.11 20:13. Заголовок: Кто-то из проезжающи..
Кто-то из проезжающих по мосту крестьян заметил обрушенные перила и на обломке деревянной перекладины – клочок серого шелка с пятнами, будто бы, крови. Исправник, кинув взгляд с моста в реку, сокрушенно покачал головой и сказал Михаилу и Ипполиту, что надежды нет. – Дно-то здесь неглубокое, но – стремнина, да и вода уж холодная, сентябрь… Не выплыть… Михаил, однако, надежды терять не хотел и заявил, что даже если родные Елизаветы Петровны уверуют в то, что она погибла, он сам не перестанет верить в обратное – хотя бы и вопреки всему свету и здравому смыслу. – Пока мы не нашли ее тела, не будем отчаиваться, – поддержал князя Ипполит. Соседи, прослышав о несчастье, прислали на помощь несколько десятков мужиков. Таким образом, в распоряжении Ипполита с Михаилом (господин Забалуев участия в поисках не принимал, слег) оказалось около ста человек, которых Репнин по совету своего товарища разделил на две группы, одну отправив осматривать берега реки, а другую – прочесывать окрестности. Нельзя было полностью отказываться от вероятности, что ограждение на мосту повредила чья-то телега, а госпожа Забалуева, сброшенная строптивым конем, быть может, лежит сейчас без сознания где-нибудь в лесу или на дне оврага. Первый день не принес ничего утешительного. К вечеру небо заволокло тучами, рано стемнело, потом пошел дождь, гася пламя факелов, с которыми мужики бродили среди прибрежных зарослей, и Михаил скрепя сердце вынужден был дать приказ остановить поиски. – Как это все ужасно, – вздыхала Ирина Филипповна на другой день за ранним завтраком, поданным ради Ипполита, который торопился присоединиться к князю Репнину, на рассвете возобновившему поиски. – Я всегда была мнения, что эти безумные скачки до добра не доведут… Боже мой, разве пристало молодой даме носиться, не разбирая дороги, словно пьяный драгун?! Ты вернешься к обеду? – спросила она сына, увидев, что тот встает из-за стола. – Не знаю, матушка, – ответил Ипполит на ходу. – Не простудись, дорогой! – крикнула Ирина Филипповна ему вслед. – У воды так сыро… Почему вы не запретили ему ехать? – повернулась она к мужу, вся переполненная раздражением. – Князь Репнин весьма деятельный молодой человек, если он полагает необходимым взваливать на себя чужие заботы – его воля, – она не смогла удержаться от ехидства. – Но я решительно не понимаю, зачем ему потребовалось вовлекать в это предприятие нашего сына! Иван Ксенофонтович робко заметил, что их сыну и им самим эти заботы не чужие, коль скоро дело касается их близкой родственницы. – Нашей родственницы! – кисло поморщилась Ирина Филипповна. – Вы, верно, хотели сказать – нашего несчастья? Госпожа Куроедова-младшая сидела, не поднимая глаз. – Она обесчестила наше имя и больше мне не сестра, – голос Сонечки звучал с тихой твердостью – свидетельством того, что решение принято не в порыве чувств, не сгоряча, а трезво обдумано и не склонно к перемене. Иван Ксенофонтович, чтобы скрыть охватившую его неловкость, зашуршал газетой, но Ирина Филипповна посмотрела на невестку одобрительно.
Спустя десять дней бесплодных и утомительных поисков в нескольких верстах ниже по реке обнаружили корягу, прибитую к берегу течением. Коряга наполовину торчала из воды, между черных, облепленных водорослями сучьев застряла шляпка с беспомощно трепетавшими на ветру обрывками лент. Князь, никому не доверяя, сам шагнул в реку и снял с коряги обезображенный водой и ветром некогда кокетливый головной убор. Рука его вздрогнула, коснувшись заскорузлого атласа. «Пусть бы это потеряно было кем-то другим!» – взмолился Михаил мысленно. Но горничная Елизаветы Петровны, едва кинув взгляд на страшную находку, расплакалась и сказала, что именно в этой шляпке хозяйка отправилась в злополучный день на прогулку. Князь поник головою. Неужели все кончено? Он больше никогда не услышит ее звонкого смеха, не увидит солнечных искорок в орехово-карих глазах, не поможет ей сесть в седло – живой, легкой, горячей? Какими нелепыми и мелочными показались ему в эту минуту его гнев, его ревность! Он разбил идол, нарисованный им самим в романических грезах, и увидел обычную женщину – женщину, никогда ему не принадлежавшую, не бывшую ни супругой его, ни невестой, ни возлюбленной, но которую он посмел судить столь строго, словно она перед ним повинна была в измене. И она наказала его за дурные мысли о ней, став навеки недоступной для осуждения – волшебная наяда, явившаяся ему из реки и в реку же канувшая, его придуманное счастье и неизбывная боль. Поздно и бессмысленно казнить себя теперь, что сбежал из усадьбы, как безумный, что отдал судьбу той, кто была дороже для него всех на свете, на волю злого случая. И, быть может, не только случая… Когда она со слезами молила защитить ее от козней коварного немца, Михаил явственно видел в ней страх и презрение к негодяю. Благодаря невесть какой дьявольской хитрости управляющему удалось вернуть доверие хозяйки и любовницы, но как воспользовался он этим доверием? За все время, пока искали тело госпожи Забалуевой, никто не вспомнил ни о пропавшем немце, ни о краже денег из сейфа уездного предводителя. Михаил застонал, осознав, сколько времени было потеряно. Он послал за исправником и в ожидании, пока тот приедет, решил сам допросить слуг.
Никита нашел Полину в спальне госпожи Забалуевой, рыдающей над стопкой постельного белья. – Ну, будет, будет, – погладил он ее по плечу. – Чего уж теперь… слезами горю не поможешь… – Она, бедняжка, будто чувствовала, что больше не увидимся, – всхлипнула бывшая горничная. – В то утро позвала меня к себе, бонбоньерку с конфетами красивыми протянула – ешь, говорит, я знаю, ты сладкое любишь, а на меня зла не держи, если я когда обидела тебя чем… – Добрая была барыня, – кивнул парень. – Князь говорит, что Лизавета Петровна не просто утонула… что ее немец убил… – Немец убил?! – выпучил глаза Никита. – Вызнал у нее, как сейф у барина в кабинете открыть, и убил, чтобы его не выдала. Тело в реку сбросил, а перила на мосту повредил и кровью измазал, чтобы все подумали, что она случайно с лошади упала, и стали ее искать, а он бы тем временем успел скрыться-я-я… – снова заплакала Полина, негромко подвывая. – Князю виднее, – буркнул Никита, почему-то с недовольным видом. – И драгоценности все ее украл… до последнего камушка… чтоб он ими подавился, душегуб проклятый! – Уж не сама ли ты на эти цацки зарилась? – с подозрением уставился на нее парень. – Что ты, что ты! – испуганно замахала руками Полина. – Я разве не понимаю, на что можно зариться, а на что – нет? – Ладно, коли понимаешь, – проворчал Никита. – А про то, кто кого в речку сбросил, ты князя-то поменьше слушай… Князь с нашим барином на немца теперь всех собак навешают, а немец – он хоть и каналья, конечно, но не душегуб. – Откуда ты знаешь? – Откуда, откуда… Разве я, к примеру, смог бы тебя убить? Полина даже прыснула, до того смешным показалось ей это предположение. – Вот и немец волоску бы с головы Лизаветы Петровны не дал упасть, – сказал Никита. – Может, он только прикидывался, что ее любит? – Так не прикидываются, – хмуро ответил парень, словно сердясь, что ему приходится защищать управителя, по чьей милости на спине у него остались рваные рубцы. Полина, подумав и кое-что припомнив, с ним согласилась. – Кто ж тогда барыню убил? И кто шкатулку украл? – Про то одному лиходею ведомо, – пожал Никита плечами. – А я вот слыхал давеча, как мужики на конюшне толковали, будто нашего барина едва не взяли под арест за какое-то воровство… – Андрея Платоныча?! – ахнула Полина, прижав ладони к щекам. – Да как же? А с немцем что ж? – А немцу за то воровство своими боками отдуваться, или за что и похуже воровства… а то и вовсе на дне реки рыб кормить… – конюх помрачнел еще больше. – Вот что, Полька: вольные у нас есть, деньжата на обзаведение – тоже, и пора нам отсюда уезжать. Пускай господа промеж собой разбираются, а нам подале от них держаться надобно, головы целее будут. – Поедем! – закивала она в ответ. – Тошнехонько мне здесь… – Степка обещал нас до города подвезти в хозяйской коляске. Я схожу, позову его, а ты вещи покуда собери, – велел ей Никита. – Да много ли у нас вещей? – пробормотала Полина, прикидывая, войдут ли в коляску корзины с бельем, тканями и платьями, подаренными госпожой Забалуевой, и ковер из флигеля управляющего (не захочет же барин этот ковер после немца в доме стелить, так зачем добру пропадать?). Поразмыслив, она решила взять и фарфоровый сервиз, который барыня привезла из Петербурга: Елизавета Петровна, верно, не обидится (Полина быстро перекрестилась), а они с Никитой будут чай из этих чашек пить и добрым словом ее поминать.
Господин Забалуев, восстав с одра болезни, поспешил объявить себя вдовцом и не встретил сначала, к величайшему своему удивлению и радости, никаких препятствий со стороны семейства Долгоруких: князь Андрей так и не смог отнять у придворных забот время, чтобы поддержать в несчастье мать и сестру, княгиня же Марья Алексеевна казалась совершенно раздавленной и равнодушной ко всему, что происходило вокруг. Однако радость эта была преждевременна, как и обманчива слабость бывшей тещи, в чем господину Забалуеву вскоре пришлось убедиться, когда судебные власти (не без вмешательства княгини Долгорукой) напомнили свежеиспеченному вдовцу, что право именоваться таковым, равно как и возможность пользоваться всеми выгодами этого права, он получит не раньше, чем через пять лет. Уездный предводитель заметно приуныл, но перед реальною угрозой полного и позорного краха не решился снова впасть в недуг и с поистине завидным рвением отдался хлопотам о сохранении остатков состояния и репутации. Михаил с не меньшим рвением занимался розысками бывшего управляющего, добившись с помощью своих полномочий внимания к делу уже и губернских властей, но немец словно в воду канул. На почтовых станциях не могли вспомнить путешественника ни с именем, ни с приметами господина Шуллера. Князь запоздало спохватился, что хитрый негодяй мог изменить то и другое, и дал распоряжения своим помощникам расспрашивать станционных смотрителей и прислугу обо всех людях средних лет и того же роста, что у немца, будь они мещане или дворяне, седые или черноволосые, с усами или без оных. По новым приметам удалось вскоре проследить нескольких внушавших подозрение вояжеров – увы, большинство из них оказались теми, за кого себя выдавали. Оставались еще двое, на чей след не сразу удалось напасть, но и эти следы, обнаруженные, привели в никуда. Репнин скомкал донесение, извещавшее, что один из последних двух подозреваемых был мелкий двугорский чиновник, другой – дьячок, вздумавший путешествовать в партикулярном платье, и сердито отшвырнув комок бумаги, со стоном сжал руками голову. Неужели он всегда и всюду обречен только опаздывать? В Двугорске его ничто более не держало, однако прежде чем вернуться в столицу, Михаил счел необходимым нанести еще один визит. – Рад видеть тебя, Репнин! – барон приветствовал его если и не столь же сердечно, как в былые времена их дружбы, то и без нарочито-церемонной холодности. – Не поверишь, я сам подумывал о том, чтобы тебя навестить. – Отчего же не поверю? – пробормотал Михаил, исподтишка разглядывая Владимира – тот был черен и худ, но болезненная нервность, так неприятно поразившая князя в первую их встречу в Двугорске, исчезла совершенно, уступив место странному, больше похожему на безразличие, спокойствию. Барон щедро плеснул гостю в бокал бренди, себе – на самое донышко, но и того не выпил, лишь пригубил. – Я напился на три жизни вперед, – с горечью усмехнулся он в ответ на вопросительный взгляд друга и, помедлив, добавил: – Прими мои соболезнования. – Едва ли у меня есть право их принимать, – Михаил залпом осушил свой стакан и надолго замолчал, не зная, о чем говорить. Еще по дороге в корфовскую усадьбу он терзался вопросом, зачем туда едет, и не раз хотел поворотить коня, но все-таки принуждал себя продолжать путь. Что двигало им? Искать сочувствия у бывшего друга он не помышлял; выразить свое сочувствие ему? Барон, казалось, в этом не нуждался… Владимир, словно прочитав мысли гостя, вновь криво усмехнулся. – Тебе странно, почему я не погружен в скорбь, оплакивая безвозвратную потерю? Я давно все потерял и все оплакал, мне не о чем больше скорбеть… в сущности, я и сам перестал существовать… Ты счастливец, Репнин, ты можешь еще чувствовать, страдать, ты – жив… а моя душа подобна сейчас черной выжженной пустыне… Несколько дней назад дверь в его спальню взломали. Разбуженный оглушительным грохотом, Владимир с трудом оторвал тяжелую голову от подушки, мутным с похмелья взглядом уставился в дверной проем. – Какого черта?! И осекся, увидев на пороге отца. Старый барон приказал лакеям, выбившим дверь, приладить ее на место – никто не должен был слышать, о чем он будет говорить с сыном, – и, тяжело опираясь на трость, добрался до кресла, стоявшего возле кровати. Владимир сел на мятой постели, ладонью пригладил всклокоченные волосы, пытаясь придать им менее неопрятный вид, пробормотал растерянно: – Отец… – Не называй меня отцом, – произнес Иван Иванович тихим слабым голосом, в котором чувствовалась, однако, такая сила, что Владимира до самых кончиков пальцев пронизала холодная дрожь. – Ты не достоин ни быть моим сыном, ни носить титул барона Корфа. Корфы всегда платили по своим счетам… а если не могли заплатить – пускали пулю в лоб. – Вы бы хотели, чтобы я застрелился? – сильно побледнев, спросил Владимир. – Ты не способен даже на это, – безжалостно ответил старик, – не говоря уж о том, чтобы посмотреть в лицо жизни или собственной жене. – Вот почему вы здесь, – догадался сын. – Анна пожаловалась вам; поистине, она неутомима… Но вы не можете винить меня в том, что я ее не люблю! Вы знаете, почему я на ней женился – ведь только ради вас… – Молчи, молчи, не смей попрекать меня! – воскликнул Иван Иванович, с гневом ударяя тростью об пол, его выцветшие голубые глаза потемнели, как небо перед грозою. – Лучше бы я потерял поместье, но не сына! – вдруг он побледнел и схватился за сердце. – Отец! – бросился к нему Владимир, но тот отстранил его. – Не прикасайся ко мне! – остыв и отдышавшись, Иван Иванович продолжал спокойнее: – Мне больно видеть тебя таким, Володя… мне стыдно видеть тебя таким… Молодой барон поймал свое отражение в угловом зеркале – воспаленные, будто обведенные черным, глаза, на ввалившихся щеках – щетина, грозящая превратиться в клочкастую бороду, из ворота несвежей сорочки торчит тощая шея… Он с отвращением отвернулся от зеркала и встретил взгляд отца – чуть потеплевший, уже без гнева. – Тебе кажется, что жизнь кончена… Ты не первый и не последний, кого посещают подобные мысли; мне тоже когда-то так казалось. Выслушай меня, Володя… я не рассказывал тебе этого раньше и не хочу возвращаться к этой теме впредь – слишком больно… но теперь, прошу, выслушай меня. Я, как и ты, был влюблен, и как и ты, принужден был жениться по расчету… Спустя годы я понял, какую роковую совершил ошибку, и судьба наказала меня, заставив жестоко страдать, но твоя мать ничего не знала об этих страданиях. После ее смерти жизнь моя окончательно пошла прахом, однако пока Вера была жива, я берег ее покой. Она спасла меня от разорения, от нищеты, и самое малое, чем я мог отблагодарить ее – это не позволить ей узнать о моей нелюбви… Владимир плохо помнил мать – она умерла, когда ему не было и семи лет, но в памяти его сохранился тот свет праздника, радости, которым озарялось всё вокруг в ее присутствии. – Ваше самопожертвование, отец… оно достойно восхищения… но мне нет нужды притворяться, хотя бы и во имя благородной цели – Анна всё обо мне знает. – Бароны Корфы всегда выполняли свои обязательства, – голос старика вновь посуровел. – Ты знаешь, мне не по душе был твой выбор, я бы предпочел, чтобы ты взял в супруги дворянку… но коли уж ты женился на этой женщине и тратишь ее деньги, ты не имеешь права причинять ей страдания, – Иван Иванович с трудом поднялся на ноги. – Помни о своем долге, Володя! Если же забудешь – тогда ты мне не сын. Тогда – убирайся из этого дома; поместье и титул унаследует мой внук. Вопрос Владимира догнал старого барона на пороге. – Ваш внук, вы сказали? – Как бы я хотел дожить… – не оглядываясь, проговорил Иван Иванович и медленно вышел вон. Владимир тряхнул головой, отгоняя воспоминания. – Жизнь чертовски сложная штука, Репнин, – промолвил он со вздохом. – А порой бессмысленная… – На Кавказе мы об этом не задумывались, – Михаил повертел пустой бокал, будто недоумевая, что это за предмет и как он оказался у него в руках, потом поставил его на низкий столик, рядом с графином, из которого хозяин не предпринимал больше попыток налить бренди. – Да, Кавказ… – задумчиво протянул барон. – Там все было иначе… И целились мы в горцев, а не друг в друга… Прости меня, Мишель, – он посмотрел князю прямо в глаза, но, не выдержав его укоризненного и одновременно прощающего взгляда, потупился. – Я должен был уйти с твоего пути, когда понял, что она выбрала тебя. Она выбрала тебя, Репнин… – повторил он усталым голосом. – Что же ты ее не уберег? – Она выбрала не меня, – тихо ответил Михаил. – Но я все равно виноват перед ней… Он поведал Владимиру о зловещей роли немца в судьбе Лизы и в судьбах остальных участников драмы – всё, что знал, и о чем догадывался, – с тревогой во время своего рассказа ожидая появления на лице барона признаков злорадства, пытаясь понять, кто ему Владимир – друг или враг… Но вид барона не выражал ничего, кроме сосредоточенной печали. – Найди его, Репнин, – сказал он, выслушав Михаила до конца. – Переверни небо и землю, но найди этого негодяя, не позволь ему остаться безнаказанным! – Не позволю, – твердо пообещал князь. – Я найду его, хотя бы мне пришлось потратить на это всю мою жизнь… Друзья крепко обнялись на прощание.
Проводив Михаила, Владимир вышел в сад и долго бродил среди деревьев и тихого шороха начинавшей опадать листвы. Мысль о том, что Лизы больше нет, не причинила ему сильной боли. Неправдою было бы сказать, что он вовсе ничего не чувствовал – он жалел ее и находил жестоким и несправедливым, что ей пришлось погибнуть в расцвете молодых лет, не успев вкусить всех радостей жизни, но той скорби, что сопутствует потере близкого человека, тяжким камнем ложась на сердце, не было в нем. Любил ли он ее? Еще недавно думал, что любил, это чувство жгло и терзало его, изматывая, лишая сил, раздирая душу когтями ревности и отравляя ядом горьких сожалений, но действительно ли то была любовь? Или только каприз, наваждение, упрямое желание взять у судьбы и у любви реванш, вернув им же самим некогда отвергнутое и, вероятно, не столь уж необходимое? О люди! все похожи вы На прародительницу Эву: Что вам дано, то не влечет, Вас непрестанно змий зовет К себе, к таинственному древу: Запретный плод вам подавай, А без того вам рай не рай. Перед мысленным взором Владимира промелькнула картина их последней встречи с Лизой, пряди ее светлых волос, с которыми играл шаловливый ветерок, отчужденные слова и холодные руки… В тот день она простилась с ним. Сегодня он простился с нею. Навсегда. Прислонившись спиной к столбу деревянной беседки, барон рассеянно водил длинной сломанной веткой по земле, пытаясь составить из красных и желтых листьев какой-то замысловатый узор. Там вскоре и нашла его Анна. Им трудно было обрести себя и друг друга в их новых отношениях, свободных от прежних тяжелых обид, но все еще наполненных тревогой и недоверием. Он был с нею подчеркнуто заботлив, она старалась удерживать порывы страсти. Однако теперь спокойствие изменило баронессе. У нее тряслись губы и глаза были полны слез. – Что случилось? – встревожился муж. – Я должна тебе сказать… я не могу жить с этим… – пролепетала Анна, ломая руки. – Ты не простишь меня, я знаю, но мне уже кажется, что не так страшно потерять тебя, как терпеть эту муку… Это я… я убила ее! – выпалила она и разрыдалась. – Кого убила? – растерялся Владимир, тут же, впрочем, догадавшись. – Я надеялась… надеялась, что если она умрет… ты вернешься ко мне… – захлебываясь от слез, бормотала Анна. – Но я не думала… как мне жить потом с этим грехом на душе… Ее слова превратились в бессвязный лепет, и барону потребовалось немало времени, чтобы добиться от жены более или менее внятного рассказа о том, что произошло в лесной избушке. – Неужели ты веришь в подобную чушь? – воскликнул он, во власти смешанного чувства жалости и раздражения. – Чтобы заклинания сумасшедшей старухи могли кого-то лишить жизни?! Да и разве не ты сама сказала, что эта ведьма прогнала тебя? Не терзайся понапрасну, та, в чьей гибели ты себя винишь, пала жертвой одного расчетливого негодяя. – Но я… я желала ей смерти… – всхлипнула Анна. Владимир хмыкнул. – Если бы мыслями можно было убивать, на земле бы давно никого не осталось. – Ты… ты прощаешь меня? – она подняла на него потрясенный взгляд. – Это я должен просить у тебя прощения… Она припала к нему, обхватив тонкими руками, жадно, неистово, словно хотела в нем раствориться. Сквозь отупение чувств его пронзило вдруг – он нужен этой маленькой несчастной женщине, слабой и не очень умной, но единственной, кто способен спасти его от беспросветного мрака. – Я хочу… жить… – прошептал он. – Помоги мне, Анна… Она приподнялась на цыпочках и нежно и крепко поцеловала его в губы. – Больше жизни тебя люблю… Он обнял ее за худенькие плечи и повел к дому.
В один из последних дней Масленицы, поднимаясь по ступеням церкви, Марья Алексеевна встретила старого барона. Тот был непривычно бодр и больше поигрывал своею тростью, чем опирался на нее. – Поздравляю вас с рождением внука, Иван Иванович, – в царственно-надменном тоне княгини не было и намека на подобающую сему поздравлению сердечность, лишь холодная учтивость. Но несмотря и на сухое приветствие, и на явную малую расположенность Долгорукой к дальнейшей беседе, барон остановился, просияв совсем не светской широкой счастливой улыбкой. – Иваном крестили, – сказал он, смахивая ладонью растроганную слезу, – третьего дня. Ах, Марья Алексеевна, голубушка, радость-то какая! Теперь и умереть не жалко… – Вольно ж вам среди радости смерть призывать, – мрачно уронила княгиня. Ликующие огоньки померкли в глазах старика. – Как бы мне хотелось облегчить ваше горе, Машенька, – произнес он прерывающимся голосом, беря ее за руки. В лице княгини что-то дрогнуло, взгляд на мгновение потеплел. – Верю, что Лизанька, где бы она сейчас ни была, счастлива, наконец. – Дай Бог хоть душе ее покой обрести, – сокрушенно вздохнул барон. – До сих пор поверить не могу… А ведь я мечтал, чтобы мой внук и вашим был… не сбылось!.. ни у нас, ни у детей не сбылось… – Полно, Иван, – ответила Марья Алексеевна, отнимая у него руки. – Ничего нет бесполезнее, чем кручиниться о прошлом… – она зябко поежилась, спрятала лицо в пушистый воротник от порывов студеного ветра, носившего в воздухе колючее снежное крошево. – Это правда, что ваш сын дал господину Забалуеву денег в долг? Ей вспомнилось, как бывший зять искал денег и у нее, не просил – требовал, угрожая обесчестить имя Долгоруких, предав огласке «постыдные тайны покойной Лизаветы Петровны». Княгиня ужаснулась, какому чудовищу отдала когда-то свою дочь, но перед угрозами его не оробела и указала бесцеремонному просителю на дверь. – Да, Володя помог Андрею Платоновичу заплатить по закладным, – признался барон. – Что за блажь – бросать деньги на ветер? – поморщилась Долгорукая. – Володя взамен выговорил какие-то торговые льготы для тестя, господина Платонова, – поспешно, словно пытаясь оправдать добрый поступок сына, объяснил Иван Иванович, – и взял от господина Забалуева расписку, что тот обязуется возвратить деньги в срок, или уступить права на владение поместьем… – Купеческой хватке вашего сына можно позавидовать, – ядовито усмехнулась княгиня и, холодно кивнув растерянному барону, вошла в церковь. Глаза ее не сразу привыкли к свечно-лампадному полумраку, но вскоре она увидела ту, кого искала – молодую госпожу Куроедову, чью коляску заприметила на церковном дворе. Софья Петровна крестилась в углу у образов, где зажигают поминальные свечи. – Зачем свечу поставила? – прошипела княгиня у дочери над ухом. – Я же запретила! Сонечка, вздрогнув, оглянулась на мать. – За упокой души как же не поставить? – Мы Лизу не видели мертвой, значит, должны верить, что она жива! – Если жива, почему до сих пор не дала о себе знать? – спросила рассудительная Сонечка. – Значит, ее исчезновение связано с чем-то постыдным, нечестным, и тогда я предпочитаю думать, что она умерла! – Она сестра твоя, – попыталась воззвать княгиня к родственным чувствам госпожи Куроедовой, но кроткая и всегда послушная материнской воле Сонечка вдруг проявила твердую непреклонность. Марья Алексеевна смотрела на прежнюю свою любимицу, невольно сравнивая ее со старшей сестрой, взбалмошной и своенравной, которую никогда она больше не увидит, не выбранит за дерзкую выходку, и чувствовала, что сердце холодеет от щемящей тоски. Зачем она раньше так многого не видела, не понимала? «Поздно жалеть о том, чего не вернуть, поздно и бессмысленно», – напомнила она себе самой сказанное давеча старому Корфу. …Вечером семейство Куроедовых пожаловало к Долгоруким на чай с блинами. Ужинали чинно, чай же был подан по-домашнему, в небольшой уютной комнате, смежной со столовой. За окнами носилась злая предвесенняя пурга, у камина же, в котором весело потрескивали березовые дрова, было тепло и безмятежно. На столике возле жаркого самовара горками высились румяные блины, разная сладкая снедь. Старший Куроедов, разомлев, дремал в кресле; Ирина Филипповна и Сонечка, одинаково поджав губы, воздавали должное грехам некой дамы, по слухам, запятнавшей себя позорной связью с гувернером собственного маленького сына; Андрей за бокалом вина рассказывал Ипполиту петербургские новости; Элен со скучающим видом читала стихи в альбоме. Марья Алексеевна, размышляя о своем, весь вечер была молчалива и участия в разговорах не принимала. – Эта дама недостойна быть принятой в обществе! – тоном, преисполненным праведного негодования, изрекла Софья Петровна и подошла к самовару, чтобы налить еще чаю. – Вы столь суровы, Sophie, – лениво цедя слова, протянула Элен, не отрываясь от альбома. – Сплетничайте, осуждайте, перемывайте знакомым косточки – к вашему удовольствию, но зачем же не пускать на порог? – Кто может запретить порядочной женщине закрыть перед распутницей дверь? – Никто, однако, поступая таким образом, праведница рискует лишить себя всякого общества. – Вы хотите сказать, что на свете совсем не осталось честных женщин? – Сонечка побледнела от возмущения. – Tous pèchent, ma sœur*, – улыбнулась Элен, закрывая альбом и устремляя на золовку насмешливый взгляд из-под длинных черных ресниц. – Но не все обладают достаточной ловкостью, чтобы скрывать свои грехи. Бедняжка Lise, будь она жива, со мною бы согласилась. В комнате вдруг стало очень тихо. Сонечка застыла возле самовара, Андрей нахмурился, замолчав на полуслове, Ирина Филипповна принялась сердито обмахиваться веером. Элен, нимало не смущенная, так же весело обратилась к молодому Куроедову: – А что думаете о грехах и грешниках вы, Ипполит Иванович? Тот замешкался с ответом, но, побежденный улыбкой Элен, расстался с обычной своей серьезностью. – Я не берусь судить, кто грешнее – природа, облекающая возвышенную душу в презренную плоть, или же Фортуна, принуждающая плоть, наделенную возвышенной душою, заниматься неказистым ремеслом. Элен пришла в восторг и потребовала, чтобы beau-frère** немедленно написал эти слова в ее альбоме. – Извольте, – согласился Ипполит, не замечая кислого выражения на лицах жены и матери. – Но это слова не мои, а одного итальянца. – Итальянцы понимают толк в грехах, – поддержал шутливый тон Андрей, который рад был сменить тему – воспоминания о погибшей сестре повергали его в меланхолию, – иначе бы не настроили столько церквей, чтобы их замаливать. Марья Алексеевна, безмолвная и неподвижная, с мрачным видом наблюдала эту сцену. «Никто из них не любил ее, не жалел и не понимал… Так пусть же для них она остается мертвой…» Поздно вечером, когда гости уехали и весь дом погрузился в тишину, княгиня прошла в свою спальню, открыла, сняв с шеи ключ, потайной шкафчик над кроватью, достала оттуда письмо, полученное ею месяц назад из Амстердама, перечитала его и бросила в камин. Что-то сверкнуло в ее глазах – то ли слезы, то ли оранжевые отблески пламени… Сожалеть о прошлом было не в правилах княгини Долгорукой.
---------------------------- * Все грешат, сестрица (фр.) ** Свояк (фр.)
Было раннее утро, но в саду Кургауза уже играл оркестр. Михаил прогуливался по пустынным пока аллеям, коротая время до часу, когда откроется кондитерская – он хотел купить для жены пирожных. После нескольких лет супружества ему все еще приятно было делать ей такие маленькие сюрпризы. В Висбаден они приехали вчера, а до того три месяца путешествовали по Италии. Перемену климата и впечатлений рекомендовали молодой княгине петербургские врачи, разводившие руками, отказываясь понять причину ее sterilitas*. Когда Михаил впервые увидел в свете зеленоглазую красавицу княжну Бельскую, та показалась ему холодной манерной гордячкой, чуждой волнений души, но не прошло и месяца со дня их знакомства, как он уже думал, что нет на свете более очаровательной, изящной и умной девушки, чем Natalie. Он не потерял головы, как случилось с ним однажды много лет назад, и о чем он не любил вспоминать; в противоположность давнему наваждению чувство, заполнившее его, было спокойным и радостным, заставлявшим каждый новый день встречать улыбкой. Михаил недолго таился от своей избранницы; та не осталась безразличной к его чувствам, о которых догадывалась. Он просил ее руки и получил согласие. Родители их не чинили препятствий браку, который в скором времени был заключен, и если с той поры что-то и омрачало безоблачное счастье молодой четы, то лишь невозможность иметь детей, которых оба страстно желали. Князю захотелось выпить кофе, и он присел за столик на открытой террасе, любуясь величественным и прекрасным видом гор. Здесь было многолюднее, и Михаил даже заметил кое-кого из vieilles connaissances**. «Право, – усмехнулся он про себя, – стоило ли покидать Петербург, чтобы наткнуться на господина Заморенова?» Румяный крепыш махал князю с другого конца террасы, приглашая присоединиться к веселой, судя по доносившемуся оттуда шуму, компании. Михаил издалека холодно приветствовал их и, отвернувшись, стал смотреть в противоположную от гор и замореновской компании сторону. Дама за соседним столиком вдруг привлекла его внимание. Что-то тревожно-знакомое было в том, как наклоняла она голову, как держала кофейную чашку… Михаил в неясном волнении пытался поймать ее профиль, постоянно ускользавший – дама сидела вполоборота, спиной к нему, – но вот она подняла руку, поправляя выбившийся из-под кружевной шляпки локон пшеничного цвета волос, и князь ее узнал. Невозможно, фантастично, безумно… Он вскочил и бросился к ней. – Лиза… Елизавета Петровна… это вы?! Женщина подняла на него орехово-карие глаза – всё те же, что и десять лет назад. – Ich verstehe Russisch nicht, – произнесла она с приятным баварским выговором. – Was möchten Sie mir fragen, Herr…? *** Голос тоже был ее, прежний, но он так странно сочетался с чужою речью и этим «я не понимаю»… – Вы… не узнаёте меня? – спросил Михаил уже менее уверенно. – Was passiert hier?**** – раздалось рядом. Князь оглянулся и увидел человека, которого когда-то поклялся найти, хотя бы для этого пришлось перевернуть небо и землю. Но небо и земля остались на месте, а тот, кого он искал, сам явился перед ним в висбаденском саду – посолидневший, барственно-вальяжный, в дорогом костюме и цилиндре, с густой сединой в рыжеватых усах. Взгляд его был непроницаем за стеклами очков в тонкой золотой оправе. – Простите, – пробормотал Михаил тоже по-немецки; ему нужно было время, чтобы свыкнуться с ошеломившей его новой реальностью и понять, как держать себя с этими людьми, которые, несомненно, тоже его узнали, но не выказывают ни малейшего желания признавать. – Простите, я, кажется, ошибся… Небрежным кивком головы дав понять князю, что извинения принимаются, солидный господин протянул своей даме руку, та оперлась на нее, и оба покинули неторопливым шагом террасу, о чем-то спокойно переговариваясь, по виду ничуть не взволнованные неожиданной встречей. Поглядев им вслед, Михаил в растерянности потер лоб, но, быстро преодолев замешательство, направился к компании, которой предводительствовал его петербургский знакомый. – Репнин! – радостно распахнул ему объятия Заморенов. – Вот и вы! Знакомьтесь, господа… – потратив короткое время на представление Михаила своим приятелям, а тех – ему, он потребовал: – Ну, рассказывайте! Вы, говорят, были в Париже? – В Риме, – сказал князь. – А мы тут пьем… лечебную воду, – хохотнул Заморенов и, проворно откупорив бутылку, разлил шампанское по бокалам, один из них ткнув в руки Репнину. – И как вам Париж? Михаил не стал еще раз его поправлять, вместо того спросил, кивнув на удаляющуюся по аллее пару: – Вы не знаете, кто это? Заморенов сделал ладонь козырьком, вглядываясь в указанном направлении. – А! Это, кажется, барон фон Рюмменау. – Барон? – переспросил Михаил, нахмурившись. – Аристократ? – Черт его знает, – беззаботно отозвался Заморенов. – Может, и аристократ, а может, и купил себе титул за гульдены или талеры… говорят, у него несколько фабрик в Нюрнберге и львиная доля железнодорожных акций… – Где он остановился в Висбадене? – Помилуйте, Репнин, да откуда ж мне знать? Он меня на пиво не приглашал… Однако, погодите – Ртищев, будто, играл с его женою в карты… Ртищев! – окликнул он бледного молодого человека с поэтически взлохмаченной шевелюрой. – Сколько вы оставили прошлый раз фрау фон Рюмменау на шпильки? – Это она оставила его без часов и запонок! – брякнул кто-то из собутыльников. Ответ незадачливого игрока потонул во взрывах громкого хохота. Чувствуя, что ему все невыносимее находиться среди этой публики, Михаил счел за благо откланяться, решив получить интересующие его сведения у кельнера в гостинице, где они с женой остановились. По пути он вспомнил, что так и не купил пирожных, но, поглядев на часы, ускорил шаг – он не хотел, чтобы Натали тревожилась из-за его долгого отсутствия. К середине дня благодаря услужливому (и щедро вознагражденному) кельнеру он знал, что барон фон Рюмменау с семейством снимает апартаменты в одной из лучших висбаденских гостиниц, что живут они на широкую ногу, не чураются курортных развлечений, однако и денег на ветер не бросают, и что баккара и рулетке баронесса предпочитает вист, в который играет весьма ловко. Михаил стал думать, как снова увидеться с нею, не спрашивая себя, чего он ждет от этой встречи; ему необходимо было выяснить всё до конца, до последней точки. Но где искать мнимых барона с баронессой – в игорной зале, в театре, на прогулке? Всё не наверняка. Внезапно его осенило, что существует способ несравненно более легкий, хоть и рискованный. Он кликнул лакея и переоделся для визита. – Ты куда-то едешь? – спросила, входя в комнату, княгиня. У него не было от жены тайн. Она знала о давней его несчастной любви и о том, что тень ее до сих пор омрачает его память, но также доверяла ему и, Михаил уверен был, без боязни отпустила бы его на свидание с женщиной из прошлого… Однако теперь что-то удержало его от полной откровенности. – Мне нужно решить одно неотложное дело. Надеюсь, это ненадолго, и я не заставлю тебя сильно скучать, ma cherie. – Ступай, – легко согласилась Натали. – Обо мне не волнуйся, я найду, чем занять себя. – Ты бледна последние дни, – он провел пальцами по ее щеке, с тревогою заглянул в зеленые глаза. – Тебе нездоровится? – Я просто устала, эти длинные переезды так утомительны… Пожалуй, мне нужно прилечь… Иди же, милый, важные дела не терпят промедления, – поцеловав и вторично попросив о ней не беспокоиться, она подтолкнула его к двери. Показалось ему, или жена и в самом деле рада была его отлучке? Прогнав неясную тревогу, Михаил вышел на улицу и, спросив, где располагается нужная ему гостиница, направился туда.
------------------------------------- * бесплодие (лат.) ** старых знакомых (фр.) *** Я не понимаю по-русски… Что вам угодно, сударь? **** Что здесь происходит? (нем.)
Отправлено: 28.02.11 12:39. Заголовок: …Он передал с кельне..
…Он передал с кельнером записку к баронессе фон Рюмменау и стал ждать, размышляя, что предпримет, если ему откажут в разговоре. Придумать он ничего не успел – вернулся кельнер и сказал, что господина князя просят пожаловать. – Я знала, что вы придете, – приветствовала она его на этот раз на родном языке. Михаил застыл у порога, не в силах пошевелиться от волнения. – Неужели это вы? – Ведь вы узнали меня, – улыбнулась Елизавета Петровна. Он вздохнул с облегчением. – Мне следовало догадаться еще тогда, что вы живы. И сломанные перила, и шляпка – все это было слишком нарочито; если бы не деньги… – Какие деньги? – она сделала ему приглашающий жест, указывая на одно из кресел. Михаил сел напротив нее. – Деньги, пропавшие из сейфа господина Забалуева. Такая женщина, как вы, могли бежать от супруга, но не… – он замялся. – …но не ограбить его? – со смехом закончила Лиза. – Единственное, что я могу сказать в свое оправдание, дабы не пасть окончательно в ваших глазах – у меня на эти деньги было прав больше, чем у господина Забалуева, который их выручил за продажу по поддельным бумагам моего имения. – Но зачем вы заставили всех поверить в вашу смерть? Неужели только для того, чтобы отвлечь внимание и сбить погоню со следу? – Не стану скрывать, и эта мысль нами владела; но сначала я подумала, что должна избавить мою семью от скандала, каковой неминуемо разразился бы, стань известна подлинная причина моего исчезновения. – Обречь их горю, вы полагаете, было милосерднее, чем стыду? – Будь у них выбор, думаю, они предпочли бы траур… по крайней мере, большинство из них, – в глазах ее впервые за все время их разговора промелькнула грусть. – Как удалось вам тогда скрыться? – Карл переоделся старухой-чиновницей, а я выдавала себя за горничную. Представив эту картину, князь не выдержал и рассмеялся. Дальше беседа потекла более непринужденно. Елизавета Петровна поинтересовалась, как жил он все это время – Михаил рассказал, а потом стал рассказывать обо всем, что случилось в родных ее краях за минувшие годы. Она слушала с живым вниманием, изредка перебивая его речь вопросами или вставляя замечание. – Рада, что старый барон Корф жив, хоть и слаб здоровьем… А Владимир Иванович, говорите вы, теперь счастливый отец шестерых детей, богатейший помещик в уезде и недавно избран предводителем дворянства? Достойно удивления, что наше кичливое общество перешагнуло через предрассудки… – Происхождение баронессы больше не модно вспоминать, – сказал Михаил. – Она много занимается благотворительностью, построила школу и больницу для бедных и пользуется уважением едва ли не больше, чем ее супруг. – Рада и за нее тоже, эта женщина выстрадала свое счастье… Что до господина Забалуева, то надеюсь, что ему удастся не пустить по ветру богатства новой жены… Но почему вы ни разу не упомянули о моей сестре? – О Софье Петровне? – чуть нахмурился князь. – Насколько мне известно, она пребывает в добром здравии… – Договаривайте, не бойтесь меня огорчить. Ведь Ипполит Иванович после смерти родителей прокутил поместье и два раза стрелялся в столице на дуэли из-за моей невестки Элен? – Как… почему вы знаете? Потрясенный вид князя ее развеселил. – Я не колдунья и не провидица, всё намного проще: я встречалась в прошлом году на курорте Карлсруэ с моею матерью. – Вы виделись с вашей матерью, – пробормотал он в замешательстве, – но это значит… – Нет, – не дала она ему закончить вопрос, – знает только моя мать, больше никто. Михаил отказывался что-либо понимать. – Не сердитесь, что я заставила вас рассказывать новости, переставшие быть таковыми, – Лиза с дружеской улыбкой коснулась его руки. – О чем бы иначе мы стали говорить – о том, что труппа в местном театре ужасна, а горы вокруг великолепны? Кроме того, мне интересно было вас слушать – ваш взгляд на многие вещи отличается от взгляда моей матери. Князь признался, что решительно не способен на нее сердиться. – Возможно, осенью мы приедем в Москву, – продолжала она. – Мой муж собирается туда по делам. – Вы не боитесь случайной встречи с господином Забалуевым? – Разве в его интересах нас узнавать? – Елизавета Петровна лукаво приподняла бровь. Годы оставили на ее лице и стане легкий, хотя и заметный след, но детская непосредственность, так когда-то восхищавшая Михаила, сохранилась в ней неизменной. Он вспомнил, что до сих пор не знает, как зовут госпожу фон Рюмменау. – Эльза, – сказала она. – Эльза… – повторил он задумчиво. – Красивое имя и похоже на ваше прежнее… Скажите, вы никогда не жалели, что уехали? – Никогда! – ответила она, не задумываясь. Вскоре тет-а-тет их был нарушен возвращением барона, который не выказал ни малейшего удивления, застав у своей жены гостя. – Добрый вечер, князь, – произнес он тоже по-русски и столь фамильярно, будто они с Михаилом были закоренелыми приятелями. – Как поживает княгиня Наталья Александровна? – Вижу, вы не теряли времени даром, – насмешливо, однако с легким оттенком уважения обронил Репнин. – Как и вы, князь, – ухмыльнулся немец в усы. Положительно, время не властно над человеческими повадками! Между тем господин фон Рюмменау позвонил, вошел кельнер со свертком. – Не откажитесь принять сей скромный сувенир для вашей супруги, – церемонно обратился барон к гостю. – Уверяю вас, подобных вещиц вы не найдете даже во Франкфуртских магазинах. Это была музыкальная шкатулка необыкновенно искусной работы, которая отличает старых немецких мастеров. – Благодарю, – сказал Михаил, принимая подарок. – У вас отменный вкус, господин… Рюмменау. Князя пригласили отобедать, но он отказался, сославшись на поздний час. – Не смею настаивать, – без особого огорчения изрек немец. – Тем более что дома вас ожидает радостное известие. – Какое? – у Михаила вдруг екнуло сердце. – Пусть сообщит эту новость тот, от кого вам приятнее будет ее услышать, – князь готов был поклясться, что бывший управляющий ему подмигнул. Возвращаясь вечерними улицами к себе в гостиницу, Михаил размышлял об этих последних словах и о том, что он напишет Владимиру… или не напишет, расскажет при встрече… или не сделает ни того и ни другого – он всё решит потом. Голубоватые сумерки были к лицу городку, придав его домам сказочные очертания. Увидев вывеску цветочного магазина, Михаил вошел туда и купил корзину роз. «Любопытно, ревнив ли господин фон Рюмменау?» – подумал он озорно, выводя на карточке: «Очаровательной Эльзе». Потом сделал цветочнице еще один заказ и заплатил втрое, чтобы заказ был выполнен немедленно. Побродив по сказочным улочкам еще полчаса, он, наконец, добрался до своей гостиницы и, едва переступив порог номера, окунулся в море пьянящего аромата. Прихожая, гостиная и спальня утопали в цветах. – У меня объявился неизвестный щедрый поклонник, – смеясь, сказала Натали. – Только не вздумай меня ревновать! – Не буду, – улыбнулся Михаил. – Потому что этот поклонник – я. – Ты? – весело изумилась она. Он завел музыкальную шкатулку, и над ароматом роз поплыла кружевная мелодия Моцарта. Натали бросилась мужу на шею. – У меня тоже есть для тебя сюрприз, – ее зеленые глаза загадочно мерцали. Ему сразу вспомнились слова господина фон Рюмменау. – Ты выходила? – спросил он, заметив на столике ее шляпку и перчатки. – Да, я была у доктора. – Ты все-таки дурно чувствовала себя, – расстроился Михаил. – Почему ты не послала за доктором вместо того, чтобы идти самой? Почему ничего не сказала мне? – Я превосходно себя чувствую… и я хотела приятно тебя удивить… Она прильнула губами к его уху и что-то прошептала. – Это правда? – обрадованно воскликнул он, подхватывая жену на руки. Нежный поцелуй был ему ответом. – Никогда не прощу этому каналье, что он узнал первым! – проворчал Михаил. – И как только умудрился… не иначе, подкупил доктора или его лакея… – О ком ты, милый? – спросила Натали. – Тебе удалось решить твое неотложное дело? Он всё расскажет ей, но потом. Не сегодня. И, может быть, даже не завтра. Он был слишком счастлив теперь, чтобы думать о чем-то еще, – счастлив по-настоящему, когда воспоминания о прошлом не навевают печали, а будущее рисуется только в радужных красках. Он еще хотел вспомнить, какую мелодию играла музыкальная шкатулка – из «Волшебной флейты» или «Свадьбы Фигаро», – но и эта мысль недолго им владела.
Светик, спасибо, что читала В литературном плане это лучшее из того, что я написала за семь с хвостиком лет бурного творчества на ниве БН (и не только потому, что больше ни за что так сильно не били ).
Все даты в формате GMT
2 час. Хитов сегодня: 7
Права: смайлы да, картинки да, шрифты нет, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
Плакали денежки Забы! 
Сильна. 
В литературном плане это лучшее из того, что я написала за семь с хвостиком лет бурного творчества на ниве БН (и не только потому, что больше ни за что так сильно не били 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
