Бедная Настя - клуб поклонников сериала

Хозяин с гостем разминулись на каких-нибудь полчаса. В ранних сумерках экипаж господина Забалуева загромыхал на подъездной аллее, захлопали двери в сенях, засуетились лакеи. Андрей Платонович в приподнятом настроении, напевая под нос какой-то бравурный мотивчик, проследовал в столовую и велел немедленно подавать ужин.
– Разве в трактире накормят так, как дома? Извольте, и двух часов не прошло, а я уже голоден, – разговаривал он сам с собой, пристукивая от нетерпения пальцами по белой скатерти, пока прислуга торопливо собирала на стол.
Елизавета Петровна вышла к ужину хмурая и, не притронувшись ни к одному блюду, пригубила только бокал вина.
– Отчего вы не отведаете цыпленка, душенька? – спросил супруг, обгладывая аппетитно зажаренное крылышко.
– Я не голодна, – коротко ответила Лиза.
Помолчав, она рассказала Андрею Платоновичу о визите барона Корфа.
– Наслышан, наслышан о бедах Ивана Ивановича, – закивал господин Забалуев, делая знак лакею переменить тарелки. – Но ведь что поделать… если должен, нужно платить! Да-с, нужно платить, – пробормотал он невесело и переключил свое внимание на рыбный пирог.
После двух бокалов венгерского к Андрею Платоновичу вернулось веселое расположение духа, утраченное им было при упоминании о денежном долге, хоть и чужом. На дряблых щеках заиграл румянец, залоснилась лысина, громче стала речь и двусмысленнее – шутки. Лиза едва подавляла отвращение при виде оживленно поглощающего ужин супруга.
Неожиданно она выпалила:
– Я хочу уехать в Петербург!
– Что? – вопросительно воззрился на нее господин Забалуев.
– Я хочу уехать в Петербург, – повторила она с расстановкой.
– В Петербург? – пробормотал супруг растерянно и даже отложил в сторону вилку с ножом. – Да ведь завтра к нам на обед будут Василий Кириллович с супругой, разве вы забыли, душенька?
– Пошлите им записку с извинениями!
– Нет, это неудобно, – запротестовал Андрей Платонович. – Право, душенька, и что вам делать в Петербурге летом? Ни балов, ни иных развлечений… а здесь все соседи, добрые люди… вот и Василий Кириллович с Анфисой Аристарховной…
Лиза резко поставила бокал на стол, хрупкое стекло лопнуло в ее конвульсивно сжатых пальцах, и острые осколки впились в ладонь. Она вскрикнула от боли.
На физиономии супруга появилась страдальческая гримаса.
– Избавьте, избавьте меня, душенька, не могу видеть крови! – простонал он. – Как капитану Рославлеву голову ядром оторвало, с тех пор и не могу видеть… Ночью в кошмарах уж тридцать лет снится, а наяву… избавьте!
Госпожа Забалуева сердито выскочила из-за стола и побежала к себе.
Горничная, увидев на руках и на подоле хозяйки алые пятна, разахалась:
– Барыня, голубушка, как же вы так неосторожно? Гляньте – и платье испачкали… замыть надо холодной водой, пока не засохло… – бормотала Полина, перевязывая ладонь Елизаветы Петровны чистой тряпицей.
Лиза глядела на проворные руки горничной и чувствовала, как в душе вскипает мутная ненависть. Чем приворожила эта холопка управляющего, что тот поспешил к ней, едва успев расстаться с барыней, – так спешил, что даже не подумал прятаться, стал обнимать подружку там, где встретил, на виду у всех, прямо под окнами гостиной? И как смел он являться на свидания к ней, к урожденной княжне Долгорукой, с еще не остывшими на губах поцелуями дворовой девки?!
Закрепляя повязку, Полина слишком туго затянула узел, Лиза выдернула руку и закричала вне себя:
– Вон, дура, неумеха!
Горничная, никогда не видавшая хозяйку в такой ярости, испуганно съежилась и выпучила глаза, заикнулась робко про испачканное платье, но Елизавета Петровна в безудержном гневе затопала ногами:
– Поди вон, иначе пороть велю!..
Полина убежала, кажется в слезах, а хозяйка, все еще задыхаясь от бешенства, швырнула в захлопнувшуюся за нею дверь фарфоровые каминные часы – золоченый круг циферблата, покоившийся на руках богини Дианы и на спинах двух ее гончих псов. Брызнули разноцветные осколки, жалобно всхлипнули, рассыпавшись по паркету, пружинки и колесики. Стон их немного отрезвил Лизу. Она потерла пальцами глаза, несколько раз глубоко вздохнула… Остыв, позвонила в колокольчик.
Полина, будто стояла под дверью, тут же возникла на пороге, шмыгая покрасневшим носом.
– Убери! – кивнула госпожа Забалуева на то, что осталось от фарфоровой Дианы.
Полина, опасливо косясь на хозяйку, стала собирать с пола осколки. Потом помогла Елизавете Петровне переодеться ко сну, дрожащим голосом пожелала спокойной ночи и ушла, унося с собою испачканное кровью платье.
Лиза легла в постель, но Морфей не торопился к ней слететь, мстя, наверное, за обиду, нанесенную прекрасной богине охоты.
В тот злополучный день, когда Владимир сообщил Лизе о предстоящей женитьбе, она, отупевшая от горя, слабо помнила, как очутилась в деревенском кабаке, как пила дешевое вино, хохотала в ответ на сальные шутки трактирных пьяниц, как хлестала по щекам наглеца-управляющего, посмеявшегося над ее несчастьем, как потом они оба чуть не свалились с лошади в реку, – всё смешалось в хмельном угаре. Дома, едва добравшись до кровати, она провалилась в спасительное забытье, а утром… утром в спальню заглянуло солнце, и ни от хмеля, ни от печали вчерашней не осталось и следа, лишь тупая головная боль, которую прогнала чашка крепкого кофе.
Если б можно было и теперь впасть в такое же беспамятство, чтобы проснуться поутру с легким шумом в голове и смутным воспоминанием о том, что терзало накануне!.. Но бокал с вином треснул в ее руке, словно предупреждение – вино больше не поможет забыться…
Обида мешалась в ней с яростью, душили злость и отчаяние, сжигая закипавшие в груди слезы и не давая им прорваться наружу.
– Низкий обманщик, лицемер, негодяй! – она несколько раз с силою ударила кулачком по подушке. Повязка сбилась, из глубокого пореза на ладони вновь засочилась кровь. Морщась от боли, Лиза кое-как поправила повязку, затянула узелок зубами.
Потребовать у любовника объяснений мешала гордость. А пуще гордости – боязнь быть обманутой. Он, без сомнения, скажет ей то, что она надеется услышать – не признается же, в самом деле, в своей измене! Не зря Андрей Платонович говорил, что господин Шуллер, первый в их уезде вор и плут, всегда так умело прятал концы в воду, что до сих пор ни в одном мошенничестве не был уличен.
Лиза села на постели, подтянув колени к груди, обхватила их руками. На ночном столике оплывали свечи в бронзовом подсвечнике – она не велела Полине их задувать.
– Мерзкий лжец! – прошипела она сердито.
Но разве лгал он ей? Разве бродил с нею в саду душными летними вечерами, как Владимир когда-то, перемежая слова любви сонетами, написанными в ее честь?
Нет, Карл не давал ей любовных клятв, не кружил голову романтическими глупостями и стихов не читал, лишь однажды насмешил до слез, спев «Мужицкую серенаду» Шиллера:
«Слышишь? Выгляни в окно!
Средь дождя и мрака
Я торчу давным-давно,
Мерзну, как собака…»
Он был весел и ласков, и неизменно почтителен – как бы много ему ни было позволено, никогда не переступал ту грань, за которой мог держать себя хозяином положения. Лиза не ждала от него ничего больше. Или все-таки ждала?
– Нет-нет, это было бы слишком! – испугалась она своих мыслей. – Я любила Владимира, одного Владимира, и никого больше не смогу полюбить. А это… это было временное помрачение рассудка.
Перебирая в памяти детали короткого, но бурного романа с управляющим, она сделала неутешительный для женского самолюбия вывод, что немец скорее был услужлив, чем галантен, и потакал ее капризам, ни на минуту не забывая о том, что она – хозяйка. Он помнил, а она – забыла. И не вспоминала, пока не увидела его во дворе, целующимся с бесстыжей Полиной.
– Ну что же, господин Шуллер, коли вы так мало цените милости вашей барыни, что готовы променять их на объятья горничной, то и я не стану из-за этого огорчаться. И мстить вам не стану. Вы столь ничтожны, что не достойны ни огорчения моего, ни ненависти!
И с этою мыслью она, наконец, уснула.

…На другой день, взяв с собою Полину, Елизавета Петровна отправилась в уездный городок и добрых два часа перебирала в лавке ткани и ленты, приводя в отчаяние молодого приказчика и нескольких покупательниц из числа простых горожанок, вынужденных дожидаться своей очереди, пока приказчик обслужит знатную даму. После долгих колебаний она купила два отреза шелку – персикового и голубого, в полоску.
Горничная все то время, что хозяйка придирчиво разглядывала ткани, раскидываемые перед нею приказчиком, стояла рядом и едва слышно вздыхала, глядя на великолепие атласов и шелков. Елизавета Петровна заметила это, усмехнулась и, указав на пестренький муслин, спросила:
– Нравится?
Полина восторженно закивала.
Госпожа Забалуева взяла муслин, а к муслину – кружев и лент, убеждая себя, что просто делает подарок услужливой горничной, а не пытается откупиться, раскаиваясь во вчерашней вспышке ревности.
Радостная Полина не доверила приказчику нести ее муслин вместе с другими хозяйкиными покупками до ожидавшей на улице коляски, прижала сверток к груди и, жмурясь от удовольствия, выплыла на улицу.
«Как же немного бывает нужно для счастья… – покосилась на сияющее лицо горничной Елизавета Петровна. – Жалкий моток лент! Нет, дело не в лентах, тут другое… – подумала она с невольной завистью. – Дворовая девка счастлива, потому что ей неведомы сомнения; если ее любят, то любят ради нее самой. Зачем мне богатство, положение в свете, если я лишена этого простого счастья – быть уверенной без сомнений?»
Солнце купалось в лазурной синеве небес, жаркий полдень манил в тенистую зелень леса, к прохладному журчанию реки. Карл, наверное, уже ждет ее в заброшенной сторожке… А, может быть, сделав вид, что ничего не произошло, отправиться на свидание? И не пытаться представлять их связь романтической, воспринимать как игру – почему бы и нет? Как игру в карты.
В вист ее учила играть мать, в уездном обществе не знавшая соперников за карточным столом:
– Помни, Лизанька, что неудачи случаются от плохого соображения и неправильного понимания игры. Будь внимательна, больше думай, и достигнешь успеха!
Следуя материнским наставлениям, Лиза скоро стала играть весьма умело, и хоть предпочитала на балах и званых вечерах развлекаться музыкой и танцами, однако, когда ее звали составить партию, редко отказывалась, и победа доставляла ей тем больше удовольствия, чем искуснее был противник.
Но что делать, если соперник оказался ловким шулером (игра слов эта вызвала на губах у Лизы невеселую улыбку), бессовестным мошенником, который читает ваши карты и вашу душу, тайком посмеиваясь над вашими слабостями и обращая их в разменную монету своей выгоды? Не помогут ни умение, ни наблюдательность, ни тонкий расчет, – у того, кто нечестным ремеслом добывает себе средства к существованию, вам не выиграть никогда.
– В Нестерово! – велела госпожа Забалуеву кучеру, усевшись в коляску.
Предлога для визита в родительский дом можно было не искать, но в тот день предлог нашелся сам, и вполне благовидный – повидаться с братом Андреем и его супругой, недавно вернувшимися из Пятигорска, где молодая княгиня лечилась на водах от мигрени.
Княгиня Елена Павловна, томная волоокая брюнетка, страдала не столько от мигрени, сколько от скуки и с трудом переносила деревенскую «ссылку», в ожидании, когда муж получит придворную должность, о которой хлопотал для него всесильный граф N.
К золовке она относилась без приязни, считая ее недостаточно утонченной для светской дамы и называя за глаза cette naïve Lise; «простушка» Лиза находила невестку жеманной и лицемерной и платила ей столь же малой любовью. Взаимная холодность, впрочем, не помешала родственницам нежно расцеловаться при встрече и некоторое время занимать друг друга и присутствовавших там же Марью Алексеевну и князя Андрея милой болтовней за чашкой чая. Спустя полчаса Элен, пожаловавшись на головную боль, с извинениями удалилась, вслед за нею, уже без извинений, удалился Андрей, торопившийся посмотреть на конюшне новых лошадей, и мать с дочерью остались одни.
– Ну а теперь, Лиза, – княгиня смерила ее испытующим взглядом, – я хочу знать, что случилось.
Лиза в который раз подивилась проницательности матери. Перед княгиней Марьей Алексеевной Долгорукой не было никакой возможности замаскироваться хладнокровием или скрыть внутреннее волнение, оставалось лишь надеяться, что причина этого волнения ей не известна.
– Я… – смешалась Лиза, потупив глаза и принимаясь теребить складку на юбке; внезапно, осененная одною мыслью, она вскинула голову и твердо произнесла: – Маменька, я прошу вас отозвать из суда иск против Корфов!
– С какой стати? – нахмурилась Марья Алексеевна.
– Дайте им отсрочку еще на год, хотя бы на полгода. Папенька был… – у Лизы подкатился к горлу комок при воспоминании о покойном отце – как она тосковала по нему, и как ей сейчас его не хватало! – Папенька был дружен с Иваном Ивановичем…
– Я и так слишком долго была снисходительна к барону Корфу, в память о Петре… только и барон должен был бы проявить уважение к вдове его лучшего друга! Воистину, – сокрушенно вздохнула княгиня, – prête de l'argent à un ami, tu perds l'argent et tu perds l'ami… *
– Владимир найдет деньги для уплаты долга! Его тесть…
– Этот купчишка? – презрительно хохотнула Марья Алексеевна. – По слухам, он оказался прижимист и равнодушен к бедам зятя.
– Проявите милосердие, маменька! – продолжала уговаривать ее дочь. – Если Корфы не вернут вам долг, вы не будете разорены, их же ваш иск уничтожит…
– Довольно, Лиза! – мать в раздражении хлопнула ладонью по подлокотнику кресла. – Это дело тебя совершенно не касается, и не настаивай, иначе я буду думать, что…
– Что Владимир Корф мой любовник? – спросила Лиза, слегка покраснев; впервые она говорила с матерью столь откровенно и смело. – Вы заблуждаетесь, маменька.
– Хотелось бы верить, – хмыкнула княгиня.
Лиза набрала в грудь воздуху и – как в омут головой – с отчаянной решимостью выпалила:
– Мой любовник – Карл Модестович Шуллер, управляющий в поместье моего мужа.
– Полно, Лиза, что за глупые шутки! – брезгливо поморщилась княгиня.
– Я не шучу.
– Вздор! – отмахнулась мать. – Даже если бы ты и совершила подобную глупость, уж не воображаешь ли ты, что тебе удалось бы скрыть это от меня?
– Я очень хорошо скрывала, маменька, но если вы не откажетесь от вашего намерения разорить Корфов, сделаю так, что о моем позоре узнают все.
«И Владимир узнает», – промелькнуло где-то по ту сторону сознания. Отчего она не подумала об этом раньше, до того, как скандальное признание сорвалось с губ? Так неколебимо была уверена, что ей не придется осуществить свою угрозу? Или презрение барона ее не пугало, как не пугало презрение остальных соседей?
Княгиня нервически рассмеялась и вдруг закатила глаза.
– Вам нехорошо, маменька? – испуганно бросилась к ней Лиза.
– Мне хорошо, – пробормотала Марья Алексеевна, справившись с приступом дурноты. – Лиза, ведь это неправда – всё, что ты мне сейчас наговорила? – простонала она.
– Правда, маменька, – поколебавшись, ответила дочь.
– Я понимаю, Лиза, что Андрей Платонович не очень молод и не очень красив… и ты могла искать себе утешения… но ведь не с этим же немцем!.. Боже мой, что я говорю, – княгиня схватилась за голову. – Ты сошла с ума, Лиза, ты лишилась рассудка! А ты подумала о своей сестре, обо мне, о брате, наконец?!
– Я знала, маменька, что об этом подумаете вы.
– Лиза!!!
– Простите, маменька… – Лизе сделалось невыносимо горько и стыдно. – Ну почему, почему вы отказали Владимиру, когда он сватался ко мне?! – воскликнула она, ломая руки. – Я любила его, я была бы с ним счастлива…
«И не завидовала бы теперь собственной горничной, мечтая оказаться на ее месте».
– Дурочка, – сердясь, и в то же время с жалостью произнесла Марья Алексеевна. – Думаешь, что мать лишила тебя счастья? Корф к тебе не сватался! – отрезала она, Лиза вздрогнула от этих слов. – Когда я увидела, к чему идет дело, намекнула ему, что мне не по душе твой выбор, и приданого за тобою я не дам. Барон приуныл, и с тех пор к нам в дом ни ногой… А ты меня попрекать вздумала, глупая девчонка! Да как только язык-то повернулся!
Лиза сидела притихшая, удивляясь – нет, не тому, что она сразу и безоговорочно поверила матери, хотя еще недавно сочла бы услышанное клеветой, а тому, что новая правда о Владимире не причинила ей боли. Строчки из злосчастного письма до сих пор плавали у нее перед глазами: «Имею честь сообщить вам о бракосочетании, которое состоится…» В тот миг Божий свет померк для нее, сердце словно заледенело. Заледенело, ненадолго потом оттаяв, чтобы открыться для новой боли и потерять чувствительность уже навсегда.
– Надеюсь, ты поняла, что этот молодой человек не достоин твоего участия? Вот и славно, вот и умница! – обрадовалась княгиня, расценив молчание дочери как покорность. – А теперь признайся, что ты пошутила про управляющего, попроси у меня прощения, и забудем об этом глупом разговоре!
– Прошу вас дать Корфам отсрочку, – упрямо повторила Лиза.
Княгиня слегка трясущейся рукою нащупала на низеньком столике, за которым семья недавно пила чай, графинчик с крепкой наливкой, плеснула в рюмку, выпила…
– А ну как они и через год не смогут заплатить? – спросила она, сдаваясь.
– Если Корфы и через год не вернут вам долг, я не стану больше за них просить, – ответила Лиза.
«Словно отпускаю ему срок на покаяние…»
– Ты мне обещаешь? – пристально посмотрела ей в лицо мать.
– Обещаю!
– И будешь вести себя благоразумно?
Благоразумие – какое тоскливое слово! Уныло-пристойное, с горьким привкусом безысходности. Тюрьма для мятежной души, отчаявшейся обрести счастье.
– Поди с моих глаз, – страдальческим голосом произнесла княгиня, без сил откидываясь на спинку кресла.
– Простите, маменька, – прошептала Лиза, наклонилась, поцеловала безжизненно повисшую материнскую руку и на цыпочках выскользнула из комнаты.
_______________________________________

* Одалживая деньги другу, теряешь и деньги и друга (фр.)