Бедная Настя - клуб поклонников сериала

В заначке у меня был маленький кусочек, надеялась к очередной публикации что-нибудь к нему присовокупить. Но, раз обещала после НГ вас порадовать, обещание надо выполнять.

* * *
Аббатиса звалась в миру Мария-Алоиза д’Олгуа и была дочерью графа д’Олгуа, сенешаля короля Рене Доброго, разделившего с ним годы бургундского плена и горечь поражения в войне за Неаполь. Когда-то витали слухи, что причиной ее ухода в монастырь стало разочарование в любви, но злые языки чего только не говорят, особенно из зависти, а завидовать было чему: в служении Всевышнему графиня д’Олгуа сумела стяжать несравнимо больше, чем ее отец на службе у неудачливого короля-трубадура. Монастырь процветал, многие владетельные сеньоры почитали за честь отдать в него своих дочерей – с богатым, разумеется, приданым.
Улыбку, светлую и чуть отрешенную, мать Мария-Алоиза носила, как бело-крахмальный кишнот *, снимая только на время сна, однако ошибся бы тот, кто заподозрил в мягком изгибе все еще красивых губ душевную мягкость. Перед этой улыбкой трепетали сестры в обители святой Марфы, заискивала лотарингская знать, и даже сам всевластный архиепископ Меца и Туля, бывало, играл ретираду. Когда зять аббатисы, муж ее покойной сестры, на смертном одре завещал монастырю все свои земли, обездолив единственного сына, многие пытались заступиться за юношу, но ее высокопреподобие, не изменив кроткой улыбки, приняла щедрый дар, отвечая ходатаям за племянника: «Что принесено во имя Господа, неможно взыскать назад».
Натаниелла, несмотря ни на что, обожала крестную мать и, с ее дозволения, каждый год по два, а то и по четыре месяца гостила в монастыре. Граф отпускал дочь не слишком охотно, так как после этих посещений она становилась особенно зла и капризна и больше обычного упрекала его в нелюбви к ней, однако теперь рассудил, что опасное безвременье обеим графиням лучше переждать под крылышком у матери Марии-Алоизы.
Ольгитта с первых минут знакомства почувствовала под лучезарной улыбкой аббатисы неприязнь. Похожее чувство она испытала когда-то при встрече с падчерицей, но, если Натаниелла могла, пусть несправедливо и по-детски, таить обиду на мачеху, то ее преподобие, казалось бы, не должна была иметь причин невзлюбить молодую супругу сеньора фон Бенкендорфа. Подозревать почтенную настоятельницу в обычной женской ревности графине было неловко, хотя в обычных житейских радостях аббатиса понимала толк. Обед, блистающий изысканностью кушаний и сервировки, был подан в отдельном от общей трапезной роскошном покое, стены которого были расписаны фресками на мотивы из жития святой Марфы. Усмирительница кровожадного рыбозверя отдавала свой плащ десяти нищим и в одной прозрачной тунике бродила с лирой по лазурно-золотым облакам.
– Разве святая Марфа играла на лире? – спросила Ольгитта. В монастыре у ее тетки в Вердене был куда более строгий устав и куда менее откровенные фрески.
Аббатиса метнула на гостью благостную улыбку.
– В святых руцех струны сами исторгают сладкозвучие.
Госпожа фон Бенкендорф, не поведя бровью, снесла эту улыбку, сверкнув жемчужными зубками в ответ:
– Здесь дивный хор, ничего подобного по красоте мне еще слышать не доводилось.
– Я пестую хор много лет, – кивнула аббатиса, польщенная против желания, – в нем поют девицы из самых знатных семейств Лотарингии и с самого нежного возраста. У юниц, кто от колыбели знает любовь только к Господу, голоса тонки и чисты, как их души. Лишь недавно пришлось, – вздохнула она, виновато оглядываясь на святую Марфу, почившую, как известно, девственницей, – сделать исключение для вдовы моего родственника, барона де Корфаньяка…
– Сестра Анна поет, точно ангел небесный, – причмокнул лоснящимися губами брат Забиус, запивая паштет из карпа с инжиром и шафраном монастырским вином.
Ольгитта вспомнила встречу на охоте с красивым разбойником и его жалобы на отца.
«Воистину, мир настолько же тесен, насколько и жесток, – подумала графиня с горькой иронией. – И слово «племянник» весит не больше, чем медный пфенниг, – не сдержалась она от упрека в адрес супруга, тут же найдя и довод ему в оправдание: – Но мессир фон Бенкендорф хотя бы не прикрывался именем Бога».
О нападении на замок мать Мария-Алоиза знала уже во всех многократно повторенных подробностях от новоиспеченного духовника, теперь же лениво возжелала услышать рассказ молодых дам об их чудесном избавлении.
– Нас вывел из замка mein Vater, – с меньшим, чем обычно, воодушевлением застрекотала Натаниелла. Она успела незаметно подсыпать порошок в бокалы мачехе и брату Забиусу, но, если монах дважды оправдал ее ожидания, то синеглазая крокодилица до сих пор не пригубила вина и даже не отведала пламенного паштета, возбуждающего жажду – было от чего утратить задор. – Вернее сказать, это мы его вывели, mein Vater был совсем плох после того, как бессердечный Серж-Этьенн пытал его на огне.
– Святую Марфу тоже хотели подвергнуть пытке огнем, – указала аббатиса мягкой белой рукой на одну из фресок, – но она возвеяла своим плащом над угольями, и на месте костра забил фонтан мальвазии.
– Quam miserum est **, что у сеньора фон Бенкендорфа не было такого плаща, – промычал брат Забиус с набитым ртом.
– Подобные чудеса под силу только святым, – назидательно улыбнулась аббатиса.
– Mein Vater излечился не менее чудесным образом, – заявила Натаниелла, обиженная, что слушателей мало увлекла ее речь, и добилась своего: один бросил паштет, другая – умиляться святой Марфе, и оба воззрились на рассказчицу, преисполненные любопытства, плохо замаскированного под сочувствие к графу.
Ольгитта отрезала от сочной монастырской груши ломтик, не предвкушая узнать ничего нового о ханжестве и о ханжах, но то, что случилось дальше, заставило ее расстаться с флегмой.
Едва крестница заикнулась про колдунью, мать Мария-Алоиза вдруг сильно побледнела и переспросила:
– Как, ты сказала, ее имя, дитя мое?
– Ойле. Она и вправду похожа на сову – видели бы вы эти страшные черные глаза, точно две разверстые бездны… Что с вами, mater?
Аббатиса издала горлом хриплый невнятный звук и без чувств рухнула на резную спинку стула.
– Mater! Mater! Она умирает, о Боже! – переполошилась Натаниелла. – Помилуйте нас, все святые мученики, это проклятие злой колдуньи!
– Будь она злой, не стала бы лечить вашего отца, – резонно заметила Ольгитта, но падчерица в панике не смогла даже сдерзить, как обычно, в ответ.
Пока Натаниелла причитала, а брат Забиус бестолково суетился вокруг аббатисы, то стараясь усадить ее ровней, чтобы она не упала, то краснея и отдергивая руки от ее пышных плеч, в смущении бормоча молитвы, госпожа фон Бенкендорф подошла и осторожно, но сильно похлопала женщину по щекам. Страдалица вздохнула, не открывая глаз, и простонала:
– Пить…
Монах с готовностью подхватил со стола трехквартовый кувшин.
– Думаю, святая Марфа не одобрила бы такого чревонеистовства, – отстранила его Ольгитта, поднеся аббатисе свой бокал. Сначала смочила ей губы, а, когда та преодолела первый судорожный глоток, помогла допить остальное.
На вопли Натаниеллы о помощи прибежали несколько сестер-монахинь, и Ольгитта с облегчением препоручила аббатису их заботам. Ее высокопреподобие по-прежнему была без кровинки в лице, белей окруживших ее белокрылых покрывал и еле передвигала ноги, когда на руках сестер побрела прочь из трапезной. Брат Забиус, с пунцовой от переживаний тонзурой и с кувшином вина в обнимку, засеменил следом.
Натаниелла хотела бежать вместе со всеми, но вдруг заметила пустой бокал в руках мачехи. Ее изумрудные глаза расширились от ужаса.
– Вы… вы дали моей крестной пить из вашего бокала? – взвизгнула она.
– Что же в этом плохого? Право, вы напуганы так, будто вино было отравлено, и яд предназначался мне, – усмехнулась Ольгитта.
Падчерица мгновенно прикусила язык.
– Моя крестная дала обет не пить из иного бокала, кроме освященного Папой во славу святой Марфы, – соврала она первое, что пришло ей на ум.
– Я помолюсь святой Марфе, чтобы она простила вашей крестной невольный грех, – успокоила ее мачеха улыбкой, позаимствованной из арсенала матери Марии-Алоизы.
Улыбка эта и внешнее хладнокровие дались госпоже фон Бенкендорф нелегко. Упав в отведенном ей покое на кровать, лицом в подушку, источавшую слабый аромат ладана, она долго плакала ни о чем и обо всем на свете, а после слез, обессиленная, напрасно пыталась уснуть. Всё, что она гнала от себя, назойливо возвращалось к ней словами старой колдуньи: «Ваш кубок уже наполнен, гордая красавица…» – тревожным эхом на сто ладов отдаваясь в ушах, в сердце, в каждом волоске, и не понять было, что пугает ее больше: туманный смысл, сокрытый в этих словах, или очевидность, которая лежала на ладонях. Своенравной госпоже Ольгитте пришлось сознаться себе самой, что она совершенно запуталась. Как грустно, что с нею не было Барбары, ее веселой и доброй советчицы, но даже Барбаре она не смогла бы поверить сомнений, заставлявших ее всю ночь метаться на смятых простынях.
Первые проблески зари еще не рассеяли ночную тьму, когда над монастырем поплыл тихий колокольный звон, а вскоре к нему присоединился нежный хор голосов, певший хвалитны. Иногда хор спускался с высот форте почти до шепота, уступая одному, самому чистому и мелодичному, голосу, словно тихо благоговея перед его обворожительной силой, чтобы потом взвиться к новым высотам молитвенного восторга:
Et fecisti eum paulo minorem Angelis:
Gloria et honore coronasti eum… ***
«Если это вдова барона де Корфаньяка, расхваленная аббатисой, то она и вправду поет, как ангел», – подумала Ольгитта, уютно устраивая под щеку ладонь.
Мысли ее обратились к хозяйке обители. Аббатиса казалась женщиной, не подверженной ни телесным слабостям, ни деликатным чувствам, тем страннее был ее до обморока испуг при одном только имени колдуньи, с которой ее связывало, видимо, нечто большее, чем навеянная молвой боязнь. Утомленно воздав этим мыслям должное, Ольгитта решила, что на сегодня с нее загадок хватит, и, наконец, уснула.

-------------------------
* Кишнот (фр. quichenotte) – клювообразный головной убор католических монахинь
** Как жаль (лат.)
*** Не много Ты умалил его пред ангелами; славою и честию увенчал его (лат.)