Бедная Настя - клуб поклонников сериала

Дорогие читатели, прошу прощения, что так бессовестно долго тянула с продолжением. Увы, несмотря на все мои старания, быстрее не получилось. Выкладываю на ваш суд очередной кусочек. К следующему разу, надеюсь, удастся закруглиться, но ввиду разных обстоятельств слишком скоро не обещаю.

* * *

Маленькое помещение станции едва вместило весь жандармский отряд. Смотритель, человек опытный, хоть и растерялся поначалу, быстро сумел распорядиться к общему удобству. В ожидании самовара, с которым замешкалась прислуга, Ольга нашла на конторке потрепанный номер «Московского наблюдателя» и присела с ним у стола, ближе к свету. Граф, отдав своим людям распоряжения относительно завтрашнего утра, вскоре к ней присоединился. Внимание его, не потревоженное новизной обстановки – сколько таких станционных комнат, похожих одна на другую, он повидал на российских дорогах, изъезженных за много лет, – остановилось на толстом журнале в руках арестантки. Почувствовав взгляд, Ольга подняла голову.
– Вам кажется странным, что бывшую фрейлину могут интересовать критические статьи господина Белинского?
– Отнюдь, – слукавил шеф жандармов, – я лишь пытаюсь угадать, почему это вас заинтересовало.
По тому, как болезненно дрогнули губы полячки, он понял, что увлечение вольнодумными журналами ей привил наследник престола в пору их нежной дружбы.
– Вы верно догадались, – бросила она, заставив графа нахмуриться – неужели и у него по лицу, подумал он, можно было читать, как в открытой книге, или только нынешним вечером усталость сделала его мысли проницаемыми для посторонних, – этим интересом я обязана Александру Николаевичу… а еще – скуке. Право, я жалею иногда, что отец дал мне хорошее образование, вместо того чтобы приучить к пяльцам… – она отложила альманах и посмотрела на графа чуть насмешливо. – Вы разочарованы, вероятно, что нельзя взять под арест того, кто распространяет во дворце крамольное чтение?
Бенкендорф усмехнулся.
– Мне известно превосходно, что сие чтение проникло во дворец благодаря не его высочеству, а господину Жуковскому. Тому самому господину Жуковскому, – добавил он, со значением на нее посмотрев, – который помог вам бежать из Петербурга после бала-маскарада, устроив другой маскарад.
– Если это допрос… – в гневе сдвинула брови полячка.
– Не беспокойтесь, сударыня, Василию Андреевичу ничего боле не грозит, – по губам Бенкендорфа вновь скользнула усмешка. – С дозволения государя он отбыл поправить здоровье в Карлсруэ.
– Его величество благоразумно удалил от сына человека, который мешал тому рассуждать и чувствовать, как надлежит будущему государю, – саркастически обронила Ольга, но ирония в ее голосе мешалась с почти неприкрытой горечью.
«Он клянется мне, что Саша примет монаршую долю. Я хочу ему верить, потому что, случись иначе, я должен буду признать допущенную мною трагическую ошибку в выборе воспитателя для моего сына», – вспомнились графу слова Николая, сказанные прошлой осенью, незадолго до скандальной дуэли.
А виновницей этой дуэли владело заблуждение, что у нее отняли заступника.
– Вы полагаете, господин Жуковский желал и мог повлиять на последнее решение его высочества? – Бенкендорф знал, что жесток, но знал также, что должен был это сказать, ради спокойствия в августейшем семействе, а следственно, и в государстве, и ради, может быть, самой Ольги – уничтожить в ней малейшие зерна надежды, способные прорасти новым бунтом.
Она вздрогнула, как от удара, и метнула на него взгляд, раненый и гневный. Несмотря на выцветшую крестьянскую шаль, простую прическу и темные круги под глазами – следы усталости и давешних слез, – в ней сверкнуло вдруг что-то, прежде прятавшееся под внешним блеском, растворенное в тысячах огней придворных праздников, – то, что граф впервые рассмотрел в подслеповатом свете масляной лампы на затерянной в двадцати верстах от Петербурга почтовой станции. В иных обстоятельствах и в иное время, подумалось ему, перед этой женщиной склонялись бы, как перед будущей императрицей. Но она не могла изменить свое происхождение, как покойный император Александр – поправку к закону о престолонаследовании, и он, генерал Бенкендорф, бессилен был повернуть время вспять и очутиться вдали от этого вьюжного вечера, и закопченной лампы, ронявшей мутный желтый свет, и от тревожных, неясных и ненужных чувств, шевельнувшихся на дне его души, давно, казалось, остывшей.
Тут подали, наконец, самовар.
– Желаю приятного чаепития, господин граф, – Ольга поднялась из-за стола и, прежде чем он успел ей ответить, или задержать, выскользнула вон.
Опомнившись, шеф жандармов велел адъютанту идти за ней и поставить охрану у двери ее комнаты, а также проследить, чтобы арестантке подали ужин. Он не хотел, чтобы она, остыв и испытав муки голода, стала проклинать его еще и за это – понимая, впрочем, что все равно будет проклинать.
Твердо решив подать в отставку, буде его величество вновь поручит ему арест какой-нибудь бунтовщицы – хотя едва ли отыскалась бы во всей необъятной Российской империи другая женщина, которая посмела бы бросить вызов государю, – граф, сердитый, почти с отвращением посмотрел на жареного цыпленка, столь желанного еще полчаса назад, и спросил у смотрителя водки.

Утро принесло с собой мороз и конец пурги. Почтовые тройки успели взбороздить заметенную снегом дорогу, и отряд жандармов продвигался к Петербургу значительно быстрее, чем накануне. Бенкендорф ехал верхом, хмуро прислушиваясь к скрипу полозьев скользившего чуть впереди возка. Шеф тайной полиции возвращался победителем, каковым себя не ощущал. В душе и в мыслях его царил ад.
У последней развилки перед столицей он вдруг резко рванул повод коня, поворачивая налево, и коротко бросил адъютанту:
– За мной!
Вышколенный офицер, скрыв изумление, подал знак повернуть всему эскорту. Меньше чем через час впереди показались стены и колокольня N*** женского монастыря. Отправив адъютанта с запиской к игуменье, граф спешился и подошел к возку. Арестантка не шевельнулась, предоставив Бенкендорфу самому открыть дверцу.
– Мы приехали, сударыня.
Ольга выбралась наружу, по-прежнему игнорируя его руку, и слегка нахмурилась, узнав место, где ее прошлой осенью держала в заточении императрица.
– Почему меня не отвезли в крепость? – казалось, пушистый воротник, в который она кутала лицо, подернулся инеем не от мороза, а от ее ледяного голоса.
– Крепость не предназначена для женщин, – сухо обронил граф, размышляя, как станет убеждать в этом его величество, имевшего прямо противоположное мнение. Но княжна Калиновская – не княжна Тараканова, пусть император и опасался когда-то, что полячка лишит российский престол наследника.
– Что же предназначено для женщин – келья? – колкие льдинки в глазах Ольги растаяли на мгновение, сменившись тоской, но тут же вновь брызнули насмешливым холодом. – Впрочем, жандармскому ведомству, бесспорно, лучше знать, – она презрительно дернула полной нижней губой, – как позаботиться об арестантах.
Бенкендорф угрюмо смотрел на нее.
Вчера вечером у него была еще иллюзия, что всё не так непоправимо, и наваждение, навеянное усталостью и обманчивым светом тусклой лампы, исчезнет при первых проблесках зари. Сегодня ему стало ясно, что спастись не удастся. Судьба сделала головокружительный поворот, и эта женщина, с ее нервной красотой и шляхетским гонором, храбрая и беззащитная, обуреваемая фатальными страстями, вдруг сделалась для него тем, чем не была уже давно – быть может, не была никогда – ни одна женщина на свете.
Она отвернулась, кутаясь в воротник, и граф больше не мог видеть ее лица, но удивился, как хорошо представляет каждую черточку на нем: от мелкой морщинки между нахмуренными бровями до надменного и вместе с тем горького излома губ, – всего ночь назад они ничего для него не значили, одну ночь длиною в бессонницу и метель, неумолимо выбелившую всю его прежнюю жизнь, чтобы запечатлеть на чистом полотне этот образ – отныне и навсегда.
Вернулся адъютант, принеся ответ игуменьи, в котором граф не сомневался, но счел необходимым испросить из уважения к ее сану. Шеф жандармов выполнил долг перед государем, и последнее, что ему оставалось сделать – доложить об успехе во дворце, в то время как арестованная бунтовщица под охраною стен, не менее надежных, чем крепостные, будет ждать решения своей участи, во снах умоляя вернуться – не его.
Прощаясь, он не стал искать ее взгляда, но долго смотрел вслед, пока она, на два шага позади сестры-гостиничной, чьим заботам была поручена игуменьей, поднималась на высокое каменное крыльцо келейного дома. Адъютант, мысленно досадуя на чрезмерную бдительность начальника, страдал от мороза и от гордости, мешавшей ему похлопать себя по бокам на виду у младших чинов.
Когда за двумя женщинами закрылась дверь, Бенкендорф тяжело вздохнул, рукой в перчатке провел по усам, смахивая с них иней, потом покосился на адъютанта, у которого побелел кончик носа и слезились глаза.
– Холодно, голубчик? – пробормотал он с ироническим сочувствием. – Потерпите, скоро согреемся, – и решительно пошел прочь с монастырского двора.
Через несколько минут отряд жандармов скакал в сторону Петербурга.