Изначально эта история должна была играть наравне с другими "мешками" в новосельно-конкурсной забаве "Вам и не снилось", но, покочевав из рук в руки, выбилась за рамки "мешочного" формата в обычные фики, потому и помещена в "Альманах".
Отправлено: 15.09.09 18:48. Заголовок: К сожалению, не удал..
К сожалению, не удалось закончить историю к 15-му, но чтобы отчитаться о проделанной работе, выкладываю ту часть, которая уже готова :)
"МЕТЕЛЬ" (название рабочее, но т.к. нет ничего более постоянного, чем временное...)
* * * Император, не мигая, смотрел на золотой крестик, который чуть покачивался в дрожавшей от подобострастного волнения руке господина Забалуева. – Стало быть, Калиновская не покончила с собой? – Нет, ваше величество, она скрывается в поместье барона Корфа и выдает себя, – предводитель Двугорского дворянства позволил себе робкий хохоток, – за крепостную! – Снова Корф! – в раздражении воскликнул Николай, хлопнув ладонью по столу. – Теперь он вздумал инсценировать смерть женщины, которую я приказал арестовать! – Осмелюсь доложить вашему величеству, что барону в деле укрывательства беглянки всячески помогает… – августейшее имя готово было сорваться с губ доносчика, но в последний момент страх пересилил и вытеснил опасную правду вкрадчивым на нее намеком, – всячески помогает князь Репнин. – Князь Репнин должен был наблюдать за моим сыном и докладывать мне о происходящем, – еще сильнее нахмурился император. – Неужели он посмел пренебречь своим долгом?! Предводитель, радостный воспользоваться возможностью свести счеты с изрядно надоевшим ему князем, пустился, не жалея черных красок, в известные, а где и неизвестные - дорисованные его воображением подробности о крамольных деяниях молодых дворян, поощрявших бывшую фрейлину в неповиновении государю. – Что значит – ей удалось скрыться?! – вскипел Николай, не дослушав рассказ до конца и в гневе поворачиваясь к третьему, до сих пор молчаливому участнику беседы. – Как вы это допустили, граф?! – Виноват, ваше величество, - сквозь зубы процедил шеф жандармов. Он, с каменным лицом, стоял в двух шагах от своего сикофанта, мысленно желая тому очутиться на виселице и досадуя на себя, что позволил ему говорить, ибо, чем красочнее живописал господин Забалуев коварство мятежной польки и ее сообщников, тем беспомощнее выглядели в этом рассказе граф Бенкендорф и его люди, столь легко сделавшиеся добычей обмана. Несмотря на досаду, однако, графу доставало здравого смысла сознавать, что если бы даже он сам делал доклад о двугорских событиях, подвести им итог пришлось бы всё тем же покаянным «виноват». – Плохо, граф, - сухо обронил его величество. – Где ваша хватка, ваша проницательность? Быть может, вы устали, и вам необходим отдых? – для человека, знавшего императора так, как знал его начальник тайной полиции, эти слова равносильны были требованию об отставке, и даже господин Забалуев испуганно втянул голову в плечи, оглушенный предчувствием падения своего всесильного покровителя. Но граф не собирался приносить почти тридцать лет безупречной службы в жертву случайному фиаско. – Калиновская не могла исчезнуть бесследно, ваше величество, – произнес он спокойным голосом, ничем не выдав клокотавшего внутри бешенства - лишь желваки на скулах слегка шевельнулись, и лицо вновь сковала непроницаемая маска. – С вашего позволения я сегодня же вернусь в Двугорское с подкреплением, чтобы продолжить поиски. – Поезжайте немедленно, – кивнул Николай, чей гнев поостыл, разбившись о невозмутимость жандарма, – не теряйте времени зря. Вы должны найти ее, и… – И что потом, ваше величество? – В крепость! И Репнина с Корфом – тоже! Господин Забалуев, услышав это, просиял счастливой улыбкой. Бенкендорф подумал лениво, что старый мошенник радуется аресту двух смутьянов, вожделея не только месть, но и поместье барона, - и радуется, скорее всего, зря. Не пройдет и недели, как цесаревич уговорит отца отпустить приятелей из-под ареста, а если не подействуют уговоры, помогут слезы принцессы Гессенской, питающей возмутительную склонность к певичке из крепостных и ее то ли опекуну, то ли нежному другу, – вникать в подробности домашних развлечений Корфа граф брезговал, но не сомневался, что барон очень скоро окажется на свободе, вместе с Репниным, и вся тяжесть монаршего гнева обрушится на голову полячки, как и в истории с прошлогодней дуэлью. Граф нахмурился мимолетно, сердясь, что вынужден заниматься столь мало почтенным для бывшего боевого офицера делом, как охота на женщину, но вспомнил, что по вине этой женщины он едва не лишился доверия государя, - и прогнал из мыслей непрошеное сочувствие. Уже за дверью императорского кабинета, устало потерев ладонью лоб, он бросил через плечо: – Вы говорили, господин Забалуев, что имеете полные сведения обо всех жителях вашего уезда? – Да-да-да, ваше сиятельство, – рассыпался предводитель в угодливых заверениях, – именно так – располагаю подробнейшими и вернейшими сведениями! – Я хочу знать всё о семействах Корфов и Долгоруких, – продолжал граф, быстрым шагом направляясь к лестнице и едва отвечая на приветствия попадавшихся навстречу придворных, – их родственники, близкие и дальние, друзья, с которыми они состоят в переписке, долги и владения – всё, вплоть до приданого прабабушки старого князя по материнской линии! – Да-да-да, ваше сиятельство, – бормотал Забалуев, семеня за шефом жандармов.
* * * – Князь, я места себе не нахожу! – бросился к Михаилу взволнованный цесаревич. – Как всё прошло? – Я думаю, нам стоит отметить счастливое завершение нашего предприятия, – улыбаясь, ответил Репнин. – Ольга в безопасности? – Как вам сказать… – Что? – встревожился Александр. – Второе поместье Долгоруких в некотором запустении. Крысы могут доставить ей немало хлопот, – в глазах князя, безуспешно пытавшегося сохранить серьезный вид, промелькнули веселые огоньки. Цесаревич с облегчением рассмеялся. – Слава Богу! Главное, что нам она теперь не помешает. - Это еще вопрос. Вы бы слышали, как она проклинала нас, когда увидела свое новое убежище! Она-то думала, что мы ее привезем во дворец, с личной охраной, где она сможет вволю их помучить, – теперь, когда неприятности казались позади, князь не мог отказать себе в удовольствии отпустить колкость в адрес их источника. – Мне жаль, что Ольга недовольна, – пожал плечами цесаревич. – Но ничуть не жаль, что она уехала, – он выудил из ведерка со льдом бутылку клико и, подбросив на ладони, передал Репнину. – Омоем шампанским нашу победу!
* * * Нет, она не думала, что ее привезут во дворец. Она согласилась бы и на цыганскую кибитку, лишь бы рядом с нею был ее Саша, как в те недолгие часы, проведенные в таборе, когда у нее в душе еще теплилась обманчивая надежда, что он помогает ей, по-прежнему любя, а не стремясь отдалить от Петербурга и от его новой жизни, в которой ей не предназначалось места. Ольга вспомнила испуг на лице Репнина, вздрогнувшего от ее слов: «Знайте, что однажды я вернусь!» – и довольно улыбнулась, подумав, что верный адъютант не замедлит донести пережитый испуг до цесаревича. Однако минутное торжество сменилось пониманием мелочности и бесполезности этой мести. «Я хотела, чтобы ты любил меня, Сашенька, а не боялся моего возвращения…» Рука, потянувшаяся прикоснуться к крестику на груди, безвольно упала. Крестика больше не было, как не было и любви. Не было ни прошлого, ни будущего. Не было даже слез. Только сухая горечь, скопившаяся в груди, мешая дышать. Ольга обошла бесцельно несколько комнат, поднялась по узкой скрипучей лестнице на второй этаж, брезгливо стараясь не касаться пыльных перил. Экономка, не отстававшая ни на шаг, будто боялась, что гостья нанесет урон хозяйскому имуществу, ворчала, что постояльцы, обитавшие тут прошлой зимой, не слишком утруждали себя уборкой, а ей бы самой дай Бог содержать чистоту в ее флигельке, и что матушка княгиня уже третий год не посылает ей жалованья, и что слуги от голода сбежали в деревню, – Ольга не прислушивалась к бормотанию старухи, вся во власти мрачных дум, усугубленных царившим вокруг запустением. Мебель была убрана в чехлы, голый, без ковров, паркет потемнел и растрескался, а в сером сумеречном свете, сочившемся сквозь заиндевелые окна, кое-где по углам виднелись лохмотья паутины. Устав бродить среди этого тлена, Ольга вернулась в одну из комнат, приглянувшуюся ей тем, что была просторней прочих и похожа на ее прежнюю, во дворцовых покоях: с винно-красным штофом на стенах и кроватью под шелковым балдахином того же, лишь грязно-поблекшего, цвета. Не снимая меховой накидки – было очень холодно, - она присела на краешек кровати и попросила экономку затопить камин. Старуха недовольно поджала губы. - Это спальня барыни. - И что с того? – пожала Ольга плечами. – Она разве прислала вам распоряжение, что мне нельзя поселиться в этой комнате? Не найдясь с ответом, экономка возмущенно тряхнула лентами на чепце и выплыла вон. Спустя какое-то время появился чумазый мальчишка лет десяти с охапкой дров и долго возился у камина, пытаясь развести огонь; наконец, дрова занялись, в трубе весело загудело, и по комнате поплыло слабое тепло, которому застоявшаяся сырость долго не желала сдаваться. Когда мальчишка ушел, Ольга прилегла на стеганое атласное одеяло, которым была покрыта постель. Пожелтевшие кружева на подушке хранили едва уловимый аромат чужих духов, чуть горьковатых. Она подложила под щеку ладонь, словно пытаясь отгородиться от назойливого запаха, и прикрыла глаза. В усталой измученной памяти вдруг всплыли строки из Мицкевича: Все в тот же час, на том же самом месте, Где мы в одной мечте стремились слиться, Везде, всегда с тобой я буду вместе… Не хотелось размыкать веки и возвращаться в горькую реальность одиночества, чужих унылых стен и поруганного счастья. Баюкая на волнах сладостных воспоминаний, мечты постепенно унесли молодую женщину в мир, запретный ей наяву, и укутали спасительным покрывалом сна.
Отправлено: 15.09.09 18:49. Заголовок: * * * На третий день..
* * * На третий день ее отшельничества в усадьбу явились жандармы. Увидев отряд всадников в черных шинелях, заполонивших, словно стая воронья, двор перед домом, Ольга в первом неосознанном порыве бросилась к двери, но вдруг остановилась. Куда бежать? И зачем? По свежим следам на снегу ее найдут прежде, чем она доберется хотя бы до ворот парка. Ольга представила, как грубые руки хватают ее – запыхавшуюся, обессиленную, бросают поперек седла, словно охотничий трофей… Нет, довольно унижений! Запоздало проснувшаяся гордость развеяла страх перед непрошеными гостями. Бывшая фрейлина императрицы сбросила крестьянскую пуховую шаль, в которую куталась от холода, расправила на оголенных плечах кружева все еще элегантного платья и села в кресло возле угасающего камина, приготовившись с достоинством встретить свою судьбу. Коридор вскоре наполнился шумом шагов, раздался настойчивый стук в дверь и резкий требовательный голос: «Госпожа Калиновская, откройте!» Ольга усмехнулась над бессмысленной жандармской вежливостью и ничего не ответила. Стук повторился, повторилось и требование открыть дверь, а потом они вошли. Несколько черных шинелей пересекли комнату и встали полукругом за креслом надменно застывшей в нем полячки. Последним вошел их начальник, с порога бросив на Ольгу тяжелый взгляд. – Добрый день, сударыня. – Больше добрый для вас, чем для меня, – в холодно-учтивом приветствии ей почудилась скрытая издевка, и захотелось быть резкой, плеснуть яду в кубок его торжества, показав, что она не боится. – Не намного добрее, сударыня, – устало проронил Бенкендорф. – И я, и мои люди изрядно продрогли и выбились из сил, добираясь за вами в эту глушь, а еще предстоит неблизкая обратная дорога. Поторопитесь, госпожа Калиновская, я не хочу, чтобы ночь застала нас в пути. – Я никуда не поеду, – последовал ответ. – Сударыня, прошу вас проявить благоразумие. – Вы – просите? – она повела глазами на выстроившихся у нее за спиной жандармов. – У вас достаточно людей, чтобы меня заставить. Граф, вздохнув, снял шляпу и провел рукой по волосам – во всех его медлительных, как будто ленивых, движениях сквозила безмерная усталость, – потом сделал подчиненным знак покинуть комнату и, когда за последним из них закрылась дверь, подошел и сел в кресло напротив Ольги. – И как долго, сударыня, вы намерены тут оставаться? – теперь в его голосе явственно слышалась ирония. Полячка молчала, упрямо сжав губы. Бенкендорф чуть наклонился, протянув руку за кочергой, и поворошил остатки дров в камине. Умирающий огонь неохотно выпустил на уголья несколько желтых языков. Взгляд графа скользнул по комнате, отметив и выцветшие портьеры, и голый пол, и остатки скудного завтрака на низеньком столике у окна. – Ваши друзья не позаботились даже о том, чтобы у вас было вдоволь дров. Он встал, подобрал на кровати брошенную шаль и почти заботливым жестом накинул Ольге на плечи, вздрогнувшие от его прикосновения. – У меня нет друзей, – проронила она. – Но как же господа Корф и Репнин, принявшие столь живое участие в вашей судьбе? – Они спасали не меня, а свои головы. – Нельзя отрицать, госпожа Калиновская, – угрюмо согласился Бенкендорф, – многие рисковали расстаться с головами по вашей вине. «И вы в том числе», – хотела она ответить, но желание дерзить жандарму почему-то пропало. Как он сумел найти ее? Не все ли равно… Нашел, потому что умел искать, вопреки самонадеянной наивности княжны Долгорукой. А теперь с иезуитской проницательностью нащупал самое больное место и туда нанес расчетливый удар, мстя, вероятно, за прежние неудачи. «Ваши друзья не позаботились даже о том, чтобы у вас было вдоволь дров». Нет, это не Репнин с Лизаветой Петровной – это ее любовь, ее Сашенька, который целовал ей когда-то колени и называл своей богиней, бросил ее здесь одну, стыть в холодном безвременье, каждую минуту ожидая ареста и не имея нескольких рублей, чтобы купить новые чулки или хорошего мыла. Ком сухой горечи, много дней копившийся в груди, вдруг размяк и влажно подкатился к самому горлу. Ольга сделала глубокий вдох, чтобы удержать его, она не хотела расплакаться – только не сейчас, матка боска! – но с влажным комом было уже не совладать, и ей лишь хватило сил отвернуться, чтобы не доставить жандарму нового торжества видом ее слез. Тот, кашлянув, отошел к окну, и некоторое время Ольга не слышала ничего, кроме своего горя. Внезапно совсем рядом скрипнули половицы, она подняла глаза и с удивлением обнаружила, что граф стоит возле ее кресла, протягивая ей платок. Она уже почти успокоилась и злилась на себя, что не смогла сдержаться, а еще больше – на Бенкендорфа, ставшего свидетелем ее постыдной слабости. – Это тот самый платок, который вам когда-то вручил император, чтобы отирать слезы, пролитые вашими арестантами? – спросила она, пряча смятение за насмешливой дерзостью. Ей показалось, что он хмыкнул. – К сожалению, люди не всегда умеют осознать подлинную причину их несчастий. – Вы помогаете им и в этом? – Если это в моих силах. Граф распахнул дверь в коридор и, позвав двух жандармов, велел им принести дров. – Благодарю вас за любезность, но это излишне, – сказала Ольга, вставая. Он оглянулся на нее и понимающе кивнул.
В старом каретном сарае нашелся возок, на ржавых полозьях, но легкий и прочный, как убедился Бенкендорф, лично его осмотрев. Солнце давно перевалило за полдень, и граф торопился, опасаясь не попасть в Петербург до наступления ночи. Двух лошадей расседлали и впрягли в возок, место на облучке занял один из жандармов. Экономка, польщенная крупной ассигнацией, из недр какого-то сундука извлекла пару огромных лисьих шуб, битых молью, однако не утративших главного свойства – согревать. Ту, что показалась ему целее, граф отдал Ольге, другую постелил на сиденье возка, и сев рядом с пленницей, велел эскорту трогаться в путь. Часа три ехали тихо. Солнце, цепляясь за верхушки заснеженных деревьев, постепенно скатывалось ниже, окрашивая лес в предзакатный розовато-золотистый цвет. Полячка сидела неподвижно, по самые брови закутанная в густой мех. Граф, откинувшись на спинку возка, отдался во власть ленивой полудремы. Напряжение последних дней схлынуло с него, мысли текли неторопливые и почти благодушные. Свободный теперь от злого охотничьего азарта, гнавшего его без отдыха и сна по самым отдаленным закоулкам Двугорского уезда, он снова был близок к тому, чтобы посочувствовать опальной фаворитке цесаревича. Надо отдать должное, она мужественно переносила выпавшие на ее долю невзгоды, хотя и продолжала с очаровательной женской нелогичностью винить в этом окружающих. Впрочем, так ли уж она была не права? Бенкендорф вспомнил крысу, прыснувшую у него из-под ног в холодных сенях, гуляющие по коридорам сквозняки, и подумал, что его высочество переусердствовал, защищая бывшую возлюбленную от гнева отца. Он поворочался, пытаясь удобнее устроить затекшую спину, от этого его движения полячка покачнулась и уронила голову ему на плечо. Пушистый воротник сполз с ее лица, и граф увидел уютно смеженные веки и губы, чуть приоткрывшиеся в ровном дыхании. Усмехнувшись, какое простое она нашла средство избавить себя от его общества, и даже немного позавидовав – себе он сейчас не мог позволить подобную роскошь, как сон, – граф осторожно прикрыл ей воротником лицо от ледяного ветра, задувавшего в щели возка. Злоязыкий господин Вяземский, доведись ему подсмотреть за шефом жандармов в эту минуту, не преминул бы удостоить увиденное одной из своих едких эпиграмм, что ходили в списках по петербургским гостиным. Представив последствия, Бенкендорф едва вслух не засмеялся и окончательно пришел в прекрасное расположение духа. Между тем стемнело, началась пурга. Возок полз всё медленнее, пока не остановился совсем. Подъехал адъютант, в снегу с ног до головы. Знаком велев ему говорить тише, чтобы не потревожить спящую женщину, граф выслушал то, о чем догадывался и без слов адъютанта – что лошади выбились из сил и что дорогу замело. По его расчетам, они должны были находиться верстах в двадцати от Петербурга. Адъютант подтвердил, что так и есть – недавно проехали верстовой столб. – Скоро должна быть станция, правьте туда, – распорядился Бенкендорф. Спустя полчаса он разбудил арестантку. Не сразу освободившись из плена сна, она сладко потерлась щекой об его рукав и пробормотала: «Сашенька», – и вдруг очнулась и резко отпрянула. Бледный отблеск станционного фонаря упал ей на лицо, высветив на нем испуг и отвращение. Сделав вид, что ничего не заметил, граф выбрался из возка и протянул ей руку, но полячка упрямо решила обойтись без его помощи, и даже когда споткнулась, запутавшись в полах длинной шубы, с негодованием отдернула локоть, за который он пытался ее поддержать. – Где мы? – спросила она, глядя куда-то в сторону. Бенкендорф объяснил. – Вы, конечно же, вините в этой задержке меня? – Не вас, сударыня – метель. И еще горячий самовар, до которого мы доберемся быстрее, если вы перестанете отвергать мою помощь. Она сердито фыркнула, однако оперлась на предложенную руку. Рассудительность, как отметил граф, не совсем была чужда капризной полячке, и он лишь недоумевал, отчего эта рассудительность не дала знать о себе раньше – до того, как «госпоже Болотовой» вздумалось вопреки императорской воле вернуться в Россию.
Отправлено: 15.09.09 18:57. Заголовок: Вот и на моей улице ..
Вот и на моей улице праздник Gata пишет:
цитата:
Спустя полчаса он разбудил арестантку. Не сразу освободившись из плена сна, она сладко потерлась щекой об его рукав и пробормотала: «Сашенька», – и вдруг очнулась и резко отпрянула.
То, что надо
Gata , не томи, умоляю Сейчас закричу, как идиотка: "Проду давай!"
Отправлено: 16.09.09 05:49. Заголовок: Как мне Оленьку жалк..
Как мне Оленьку жалко. Какая бы она не была в сериале нельзя так было бедняжку бросить в заброшенном холодном доме. Gata пишет:
цитата:
– Мне жаль, что Ольга недовольна, – пожал плечами цесаревич. – Но ничуть не жаль, что она уехала, – он выудил из ведерка со льдом бутылку клико и, подбросив на ладони, передал Репнину. – Омоем шампанским нашу победу!
Алекс здесь неприятный. Такого забыть надо немедленно. Дерзайте, граф, я на вашей стороне
Отправлено: 16.09.09 06:28. Заголовок: Раз гости просят доб..
Раз гости просят добавки, значит блюдо более-менее съедобно
Бреточка пишет:
цитата:
как же я рада, что рассказ начинается с сего перса
Пакостливый Забушка - моя любовь на все времена!
Алекса пишет:
цитата:
Как мне Оленьку жалко. Какая бы она не была в сериале нельзя так было бедняжку бросить в заброшенном холодном доме.
У Алекса и Ко. на этот счет в сериале было другое мнение :) Хотя, может, он со временем рассчитывал выхлопотать у папы помилование для Ольги. А, может, и забыл бы про нее.
Алекса пишет:
цитата:
Алекс здесь неприятный
Разговор цесаревича с Репниным дословно взят из сериала :) Я бы не стала нарочно ухудшать этот персонаж.
Отправлено: 16.09.09 08:56. Заголовок: Царапка пишет: в то..
Царапка пишет:
цитата:
в том доме действительно были крысы? надо глянуть.
Тебе недалеко, можно и съездить, чтобы глянуть а мне пришлось довольствоваться сценой из 103-й серии, где Лизонька с Мишаней со смехом вспоминали виденного ими грызуна ))))))
Ой, где это? Я бы действительно съездила, пока дожди не зарядили.
Я имела в виду, что ближе к вам, чем к Новосибирску :))) Не стала бы съемочная группа ездить в даль несусветную. На самом деле я понятия не имела, что это за усадьба, и где находится. Сейчас поискала в инете, результаты розысков - тут
Алекса пишет:
цитата:
Какой кошмар!
Да вот, представьте себе :) А самое интересное, что тогда это никого не коробило - наоборот, вместе с Алексом и Михой радовались избавлению от Калины
Сериальная Оля достала всех зрителей до печёнок к этому моменту
Здесь она та же самая - это же продолжение, а не альтернатива :) И Беню я не сильно идеализировала, просто добавила чуток логики, о которой периодически забывали сценары. Ольгу до смешного просто было найти, но конечно, не такому идиоту, какого слепили из главного жандарма сценаристы. И добро бы он сразу был идиотом - тогда никаких претензий, но ведь в первых сценах, при допросе Жуковского и Дюсика, Беня был показан цепким и проницательным, а потом будто помрачнение рассудка произошло. Как с Нюшкой - то барышня-незабудка, то гетера ))))))
Может, всё проще - сериальному Бене неинтересно было заниматься постельными делами царской семьи, и он отнёсся к делу халтурно
Я примерно так же и рассуждала - ведь мыслей АХБ нам в сериале не были озвучены. Может, он и "самоубийство" раскусил с первого взгляда, но сделал вид, что поверил, чтобы больше с этим делом не возиться - умерла так умерла )))))
Отправлено: 16.09.09 11:25. Заголовок: Gata пишет: Она уст..
Gata пишет:
цитата:
Она устала прикидываться дурой и истеричкой и стала самой собой
Делайте со мной, что хотите, я твою Ольгу даже близко с сериальной не ставлю. Ту мне хочется забыть, как страшный сон Исходя из написанного, я и сериальную вижу теперь иначе. Мысленно переписала сценарий и переиграла за Казанкову
Отправлено: 16.09.09 11:28. Заголовок: Насмотрелась на Нюшк..
Царапка пишет:
цитата:
а зачем прикидывалась?
Насмотрелась на Нюшку и решила, что именно такие мужикам и нравятся :) Плюс нервы были подорваны предательством подруги и бывшего возлюбленного, вот крыша и поехала.
Делайте со мной, что хотите, я твою Ольгу даже близко с сериальной не ставлю. Ту мне хочется забыть, как страшный сон Исходя из написанного, я и сериальную вижу теперь иначе. Мысленно переписала сценарий и переиграла за Казанкову
А я и к сериальной отношусь без неприязни. Терпеть не могу ангелочков белокрылых. Да и что такого фатального натворила Оля? Душегубства за ней не числится, а в остальном она больше причиняла вреда себе, чем окружающим.
Отправлено: 16.09.09 12:14. Заголовок: Сериальная Ольга нич..
Сериальная Ольга ничего особо не натворила, просто не считала нужным беспокоится о том, в какое положение ставит окружающих. Все ей должны. Попытка окрутить Владимира, забравшись к нему, одурманенному, в постель - имхо, за гранью.
Отправлено: 16.09.09 12:23. Заголовок: Если бы Оля вела себ..
Если бы Оля вела себя безупречно, ее бы не за что было отправлять в недотопленый дом с крысами :) Поэтому, прежде чем воздвигать для нее шоколадный дворец, я и подержала ее несколько дней на холодно-голодном пайке
Царапка пишет:
цитата:
просто не считала нужным беспокоится о том, в какое положение ставит окружающих
Можно подумать, об этом сильно беспокоились другие персонажи ))))))
Отправлено: 16.09.09 14:47. Заголовок: Прочитала на одном д..
Прочитала на одном дыхании Надо ли говорить, что мне понравилось? Думаю, это и так ясно По поводу споров о сериальной Оле... Теперь я не могу к ней относиться объективно, совсем не могу, и считаю, что все, что она делала - так и нужно
Отправлено: 16.09.09 15:27. Заголовок: Olya пишет: По пово..
Olya пишет:
цитата:
По поводу споров о сериальной Оле... Теперь я не могу к ней относиться объективно, совсем не могу, и считаю, что все, что она делала - так и нужно
Olya, ты меня понимаешь Я теперь ничего ужасного не вижу даже в том, что Оля забралась к Корфу под одеяло - единственная ее вина и глупость в том, что она считала барона человеком чести :) Наверно, это и есть настоящая любовь, когда человека или персонаж любят со всеми его грехами
Дорогие читатели, прошу прощения, что так бессовестно долго тянула с продолжением. Увы, несмотря на все мои старания, быстрее не получилось. Выкладываю на ваш суд очередной кусочек. К следующему разу, надеюсь, удастся закруглиться, но ввиду разных обстоятельств слишком скоро не обещаю.
* * *
Маленькое помещение станции едва вместило весь жандармский отряд. Смотритель, человек опытный, хоть и растерялся поначалу, быстро сумел распорядиться к общему удобству. В ожидании самовара, с которым замешкалась прислуга, Ольга нашла на конторке потрепанный номер «Московского наблюдателя» и присела с ним у стола, ближе к свету. Граф, отдав своим людям распоряжения относительно завтрашнего утра, вскоре к ней присоединился. Внимание его, не потревоженное новизной обстановки – сколько таких станционных комнат, похожих одна на другую, он повидал на российских дорогах, изъезженных за много лет, – остановилось на толстом журнале в руках арестантки. Почувствовав взгляд, Ольга подняла голову. – Вам кажется странным, что бывшую фрейлину могут интересовать критические статьи господина Белинского? – Отнюдь, – слукавил шеф жандармов, – я лишь пытаюсь угадать, почему это вас заинтересовало. По тому, как болезненно дрогнули губы полячки, он понял, что увлечение вольнодумными журналами ей привил наследник престола в пору их нежной дружбы. – Вы верно догадались, – бросила она, заставив графа нахмуриться – неужели и у него по лицу, подумал он, можно было читать, как в открытой книге, или только нынешним вечером усталость сделала его мысли проницаемыми для посторонних, – этим интересом я обязана Александру Николаевичу… а еще – скуке. Право, я жалею иногда, что отец дал мне хорошее образование, вместо того чтобы приучить к пяльцам… – она отложила альманах и посмотрела на графа чуть насмешливо. – Вы разочарованы, вероятно, что нельзя взять под арест того, кто распространяет во дворце крамольное чтение? Бенкендорф усмехнулся. – Мне известно превосходно, что сие чтение проникло во дворец благодаря не его высочеству, а господину Жуковскому. Тому самому господину Жуковскому, – добавил он, со значением на нее посмотрев, – который помог вам бежать из Петербурга после бала-маскарада, устроив другой маскарад. – Если это допрос… – в гневе сдвинула брови полячка. – Не беспокойтесь, сударыня, Василию Андреевичу ничего боле не грозит, – по губам Бенкендорфа вновь скользнула усмешка. – С дозволения государя он отбыл поправить здоровье в Карлсруэ. – Его величество благоразумно удалил от сына человека, который мешал тому рассуждать и чувствовать, как надлежит будущему государю, – саркастически обронила Ольга, но ирония в ее голосе мешалась с почти неприкрытой горечью. «Он клянется мне, что Саша примет монаршую долю. Я хочу ему верить, потому что, случись иначе, я должен буду признать допущенную мною трагическую ошибку в выборе воспитателя для моего сына», – вспомнились графу слова Николая, сказанные прошлой осенью, незадолго до скандальной дуэли. А виновницей этой дуэли владело заблуждение, что у нее отняли заступника. – Вы полагаете, господин Жуковский желал и мог повлиять на последнее решение его высочества? – Бенкендорф знал, что жесток, но знал также, что должен был это сказать, ради спокойствия в августейшем семействе, а следственно, и в государстве, и ради, может быть, самой Ольги – уничтожить в ней малейшие зерна надежды, способные прорасти новым бунтом. Она вздрогнула, как от удара, и метнула на него взгляд, раненый и гневный. Несмотря на выцветшую крестьянскую шаль, простую прическу и темные круги под глазами – следы усталости и давешних слез, – в ней сверкнуло вдруг что-то, прежде прятавшееся под внешним блеском, растворенное в тысячах огней придворных праздников, – то, что граф впервые рассмотрел в подслеповатом свете масляной лампы на затерянной в двадцати верстах от Петербурга почтовой станции. В иных обстоятельствах и в иное время, подумалось ему, перед этой женщиной склонялись бы, как перед будущей императрицей. Но она не могла изменить свое происхождение, как покойный император Александр – поправку к закону о престолонаследовании, и он, генерал Бенкендорф, бессилен был повернуть время вспять и очутиться вдали от этого вьюжного вечера, и закопченной лампы, ронявшей мутный желтый свет, и от тревожных, неясных и ненужных чувств, шевельнувшихся на дне его души, давно, казалось, остывшей. Тут подали, наконец, самовар. – Желаю приятного чаепития, господин граф, – Ольга поднялась из-за стола и, прежде чем он успел ей ответить, или задержать, выскользнула вон. Опомнившись, шеф жандармов велел адъютанту идти за ней и поставить охрану у двери ее комнаты, а также проследить, чтобы арестантке подали ужин. Он не хотел, чтобы она, остыв и испытав муки голода, стала проклинать его еще и за это – понимая, впрочем, что все равно будет проклинать. Твердо решив подать в отставку, буде его величество вновь поручит ему арест какой-нибудь бунтовщицы – хотя едва ли отыскалась бы во всей необъятной Российской империи другая женщина, которая посмела бы бросить вызов государю, – граф, сердитый, почти с отвращением посмотрел на жареного цыпленка, столь желанного еще полчаса назад, и спросил у смотрителя водки.
Утро принесло с собой мороз и конец пурги. Почтовые тройки успели взбороздить заметенную снегом дорогу, и отряд жандармов продвигался к Петербургу значительно быстрее, чем накануне. Бенкендорф ехал верхом, хмуро прислушиваясь к скрипу полозьев скользившего чуть впереди возка. Шеф тайной полиции возвращался победителем, каковым себя не ощущал. В душе и в мыслях его царил ад. У последней развилки перед столицей он вдруг резко рванул повод коня, поворачивая налево, и коротко бросил адъютанту: – За мной! Вышколенный офицер, скрыв изумление, подал знак повернуть всему эскорту. Меньше чем через час впереди показались стены и колокольня N*** женского монастыря. Отправив адъютанта с запиской к игуменье, граф спешился и подошел к возку. Арестантка не шевельнулась, предоставив Бенкендорфу самому открыть дверцу. – Мы приехали, сударыня. Ольга выбралась наружу, по-прежнему игнорируя его руку, и слегка нахмурилась, узнав место, где ее прошлой осенью держала в заточении императрица. – Почему меня не отвезли в крепость? – казалось, пушистый воротник, в который она кутала лицо, подернулся инеем не от мороза, а от ее ледяного голоса. – Крепость не предназначена для женщин, – сухо обронил граф, размышляя, как станет убеждать в этом его величество, имевшего прямо противоположное мнение. Но княжна Калиновская – не княжна Тараканова, пусть император и опасался когда-то, что полячка лишит российский престол наследника. – Что же предназначено для женщин – келья? – колкие льдинки в глазах Ольги растаяли на мгновение, сменившись тоской, но тут же вновь брызнули насмешливым холодом. – Впрочем, жандармскому ведомству, бесспорно, лучше знать, – она презрительно дернула полной нижней губой, – как позаботиться об арестантах. Бенкендорф угрюмо смотрел на нее. Вчера вечером у него была еще иллюзия, что всё не так непоправимо, и наваждение, навеянное усталостью и обманчивым светом тусклой лампы, исчезнет при первых проблесках зари. Сегодня ему стало ясно, что спастись не удастся. Судьба сделала головокружительный поворот, и эта женщина, с ее нервной красотой и шляхетским гонором, храбрая и беззащитная, обуреваемая фатальными страстями, вдруг сделалась для него тем, чем не была уже давно – быть может, не была никогда – ни одна женщина на свете. Она отвернулась, кутаясь в воротник, и граф больше не мог видеть ее лица, но удивился, как хорошо представляет каждую черточку на нем: от мелкой морщинки между нахмуренными бровями до надменного и вместе с тем горького излома губ, – всего ночь назад они ничего для него не значили, одну ночь длиною в бессонницу и метель, неумолимо выбелившую всю его прежнюю жизнь, чтобы запечатлеть на чистом полотне этот образ – отныне и навсегда. Вернулся адъютант, принеся ответ игуменьи, в котором граф не сомневался, но счел необходимым испросить из уважения к ее сану. Шеф жандармов выполнил долг перед государем, и последнее, что ему оставалось сделать – доложить об успехе во дворце, в то время как арестованная бунтовщица под охраною стен, не менее надежных, чем крепостные, будет ждать решения своей участи, во снах умоляя вернуться – не его. Прощаясь, он не стал искать ее взгляда, но долго смотрел вслед, пока она, на два шага позади сестры-гостиничной, чьим заботам была поручена игуменьей, поднималась на высокое каменное крыльцо келейного дома. Адъютант, мысленно досадуя на чрезмерную бдительность начальника, страдал от мороза и от гордости, мешавшей ему похлопать себя по бокам на виду у младших чинов. Когда за двумя женщинами закрылась дверь, Бенкендорф тяжело вздохнул, рукой в перчатке провел по усам, смахивая с них иней, потом покосился на адъютанта, у которого побелел кончик носа и слезились глаза. – Холодно, голубчик? – пробормотал он с ироническим сочувствием. – Потерпите, скоро согреемся, – и решительно пошел прочь с монастырского двора. Через несколько минут отряд жандармов скакал в сторону Петербурга.
Отправлено: 03.10.09 17:46. Заголовок: * * * Дни текли, пох..
* * * Дни текли, похожие один на другой, как бусины в четках. Ольга вскоре перестала их считать, отдавшись во власть ленивой апатии. Она засыпала и просыпалась под пение колоколов: по будням – монотонного благовеста, в воскресенья – радостного трезвона; съедала, не различая вкуса пищи, то, что приносила ей угрюмая монахиня, напоминавшая старуху-экономку из заброшенной долгоруковской усадьбы; читала какие-то книги, не понимая прочитанного, временами даже пыталась заниматься рукодельем, но больше просто лежала на кровати, бездумно глядя в потолок. Иногда ее навещали сомнения – не лучше ли было остаться в Варшаве, сохранив в сердце грустную память о последней встрече на осенней дороге, вкусе Сашиных слез на губах, о мучительном исступлении прощальных ласк и клятвах, еще питаемых надеждой, что они не будут нарушены? Вступить в ненавистный брак, но избежать горьких унижений, которыми обернулась для нее мечта вернуть крупицу былого счастья? Графиня Огинская не испытала бы боли от забывчивости возлюбленного и предательства лучшей подруги, не чувствовала бы всей кожей яд презрения, который источали на нее, казалось, самые стены в доме Корфа; возможно, она научилась бы быть хорошей женой Иринею и даже изображать довольство судьбой… но, Боже мой, что за жалкое это было бы существование! Бледная тень жизни для той, кто знала, как ярко может сиять солнце. Однако сомнения не отступали, окружая новыми вопросами, на которые она боялась искать ответ, соблазняли пожалеть о том, что случилось неделю, месяц, полгода назад. Ольга гнала их прочь, упрямо ни о чем не жалея. Она не была бы собой, если бы смирилась, не попыталась вернуться – вопреки запрету императора, здравому смыслу, вопреки всему… Откуда же теперь эта усталость в душе, безразличие к будущему? Пылкая мятежница смирилась, наконец? Нет, просто перестала быть. «Той женщины, которая подарила мне это, нет больше, – сказал Александр, возвращая ей золотой крестик, – а значит, и подарок не имеет смысла». Она не заметила, где потеряла тот крестик, как не заметила, когда нежное «Сашенька» впервые сменилось в ее мыслях холодным – «Александр». По ночам, в полусне, она еще искала рядом его горячее плечо, еще ждала и звала, но боль, прежде казавшаяся невыносимой, постепенно притуплялась, и там, где переставало болеть, сердце немело, будто боль, уходя, вымораживала в нем все живые чувства. Черница, справлявшая при Ольге обязанности горничной, а, может – и надзирательницы, с укоризной поглядывала на арестантку, которая все дни проводила в молчаливой неподвижности. Однажды она хмуро обронила: – Уныние – грех смертный, погибель души. – Кому нужна моя душа, – не поворачивая головы, ответила полячка. – Богу. Ольга, невесело усмехнувшись, села на кровати. – Значит, никому в этом мире. Монашка поджала губы. – Кто попускает земным страстям владеть сердцем… – Что вы знаете о земных страстях?! – вспылила узница. – Легко устоять перед соблазнами, когда их нет! – но, наткнувшись на полный немого укора взгляд монахини, невольно смутилась и добавила тише: – Может, вы счастливее меня, сестра… даже наверное – счастливее… но не искушайте меня покоем и благодатью, я не для них. На столе ее ждал обычный обед – вареные овощи и ломоть темного хлеба. Ольга поморщилась, недоумевая, как могла есть это во все предыдущие дни, но на ее просьбу подать мяса черница сурово отрезала: – Сегодня – среда. – Среда? – рассеянно повторила полячка, пытаясь сообразить, какое было число. Монашка ей подсказала, и Ольга едва не вскрикнула от изумления. Со дня ее ареста, оказывается, прошло уже больше месяца. Странно, подумала она, что на протяжении этого времени никто не вспомнил, не потревожил ее. Неужели император забыл о ней? Спустя несколько дней узнице довелось убедиться, что во дворце о ней помнили. – Катрин? – не поверила она глазам, увидев вошедшую. Рыжеволосая девушка в хрустящей модным шелком шубке и капоре с собольей оторочкой, переступив порог кельи, спросила насмешливо вместо приветствия: – Вы, вероятно, думали, что я в Тобольске? – Я о вас вообще не думала, – ответила Ольга. В желтоватых, как у кошки, зрачках Нарышкиной вспыхнул злобный огонек. Когда-то она не скрывала зависти, что из всего пышного круга фрейлин наследник оказал предпочтение не ей, а полячке, и, заострив досадой язык, неутомимо подогревала в императрице неприязнь к Калиновской, рожденную материнской ревностью. Ощупав цепким взглядом голые стены кельи, убогую печурку, серое одеяло на узкой кровати и далекий от изящества наряд бывшей соперницы, гостья, удовлетворенная этим зрелищем, сообщила высоким манерным голоском: – Ее величество очень меня любит и не пожелала от себя отпустить, несмотря на интриги завистников. При дворе такие перемены, – застрекотала она, оживляясь. – Принцесса Мария уехала в Дармштадт и, говорят, может больше не вернуться. Между нами, это было бы лучше для нее: она так ранима, а его высочество неисправимо ветреный… – Нарышкина покосилась на полячку, со злорадством отметив, как у той чуть дрогнули опущенные ресницы, и продолжала. – Вы не слышали, какое несчастье постигло вашу подругу Репнину? Конечно же, не слышали – здесь такие толстые стены, – она оскалила в улыбке мелкие зубы, весьма довольная своей шуткой. – Жених княжны погиб – говорят, что покончил с собой, не перенеся позора; разумеется, после такого скандала бедняжке невозможно было оставаться в свите государыни, – в этом месте рассказ прервался лицемерным вздохом. – Его высочество после отъезда Репниной целых два дня пребывал в меланхолии, но потом снова сделался бодр и весел, и теперь он готовится к поездке в южные губернии… Ольга молчала, с грустным любопытством вопрошая себя, как скоро утешился Александр прошлой осенью – так же, через два дня, или польская возлюбленная удостоилась более долгой печали, чем княжна Репнина теперь? Несчастьям бывшей подруги она не радовалась. Если хотя бы часть из того, чем питала свое неугомонное ехидство Нарышкина, было правдой – бедная Натали… – Ах, я чуть не забыла о самом главном, – гостья выпростала из нарядной муфты руку и протянула Ольге изящный сафьяновый футляр. – Ее величество шлет вам подарок к свадьбе. – К свадьбе? – нахмурилась молодая женщина, машинально открывая коробочку. Там лежали ожерелье из некрупного жемчуга и письмо, написанное самою императрицей, что одно уже должно было внушить благоговение адресату, если бы адресат не знал, сколь часто государыня берется за перо лишь по причине отсутствия иных занятий. В нескольких строчках Александра Федоровна сообщала, что сильно разочарована «опрометчивым поступком» бывшей фрейлины, однако сердце ее открыто для понимания и прощения, как и сердце графа Иринея Огинского, который со счастливым нетерпением ожидает невесту в Варшаве. Рука Ольги бессильно упала. Вот он, приговор! Не сибирская ссылка, не заточение в острог – высочайшее помилование. – Вы не рады? – с мнимым сочувствием осведомилась Нарышкина. Ольга поймала ее жадный взгляд, брошенный на жемчуг, усмехнулась, вложила письмо императрицы обратно в футляр и захлопнула крышечку. Чем бы ей это ни грозило, она не собиралась возвращаться во мрак, из которого вырвалась ценою разбитого сердца. – Передайте ее величеству мою благодарность, Катрин, – сказала она чуть насмешливо, – а также всё, что сочтете необходимым добавить от себя, чтобы описать, насколько я в действительности неблагодарная. – Вы… вы отвергаете милость государыни?! – выпучила глаза Нарышкина. – У этой милости тусклый блеск и мелкие бусины, – Ольга с пренебрежительным видом пожала плечами. – Но у вас есть шанс стать их обладательницей, – подарила она Нарышкиной колкую улыбку, – ведь ее величество так вас любит. – Если этот жемчуг для вас недостаточно хорош, – прошипела разозленная фрейлина, – ее величество наденет на вас апостольник! – Не думаю, чтобы ее величество решилась насильно постричь дворянку католического вероисповедания, – спокойно встретила угрозу полячка, – это скандал на всю Европу. – Но уж сослать вас за Байкал не помешает даже папа римский! – Что ж, буду ждать там с вами встречи. Когда Нарышкина в облаке возмущения вылетела за дверь, Ольга негромко рассмеялась, и в смехе этом было больше веселья, чем за все последние месяцы.
Отправлено: 03.10.09 17:47. Заголовок: Пролетели два дня, н..
Пролетели два дня, ничем не примечательные, а на третий сестра Евлалия сообщила подопечной, что в приемной комнате ожидает свидания с нею некий человек. Первой мыслью у Ольги мелькнуло, что это был посланец цесаревича или, может быть, даже сам Александр – при всей абсурдности такая мысль не представлялась ей совсем уж невозможной, потому что жандармы, разумеется, не стали бы испрашивать у арестантки согласия на встречу, а всех других, включая оставшихся в Польше родственников, ее судьба беспокоила крайне мало. Разве только пан Огинский, внутренне усмехнулась она, явился уговаривать строптивую невесту, не желая лишиться обещанного императрицей приданого. Ольга попыталась разузнать о визитере у сестры Евлалии, но монашка, поджав по своему обыкновению губы, что-то сердито пробурчала, явно не расположенная удовлетворять ее интерес. У полячки это вызвало легкую улыбку вместе с соблазном досадить несносной ворчунье, и она нарочито кокетливо принялась поправлять перед маленьким зеркальцем волосы, вскользь удивившись, что само по себе это занятие не рождает в ней ни удовольствия, ни волнения, которые часами когда-то удерживали ее возле туалетного столика, заставляя бесконечно перебирать ленты, гребни и драгоценные побрякушки в предвкушении свидания с Александром. «Почему ты думаешь, что это непременно он? – грустно улыбнулась Ольга своему мутному отражению – зеркало было старое, подернутое патиной. – Для того чтобы развеять скуку в отсутствие невесты, ему совсем необязательно покидать дворец. Но… кто же тогда? Кто бы ни был, – взметнулось в ней раздражение, – если он не пожелал назвать имя, я имею полное право не пожелать к нему выйти!..» – Идемте, сестра Евлалия, – вздохнула она, откладывая зеркало и набрасывая на плечи шаль. На всем протяжении пути по монастырским коридорам гордость с любопытством не переставали бороться в полячке, подавая ей весьма противоречивые советы; дойдя до приемной комнаты, Ольга окончательно решила, что хочет вернуться обратно, но вместо этого почему-то толкнула дверь и вошла. Стоявший у окна человек в голубом мундире оглянулся на звук ее шагов. – Добрый день, сударыня. Ольга рассеянно кивнула, пытаясь понять, облегчение она почувствовала или разочарование от того, что увидела не Александра. – Прошу извинить меня, сударыня, что поневоле причинил вам беспокойство, заставив сюда прийти, – продолжал шеф жандармов, медленно приближаясь к ней, – но я, как гость, вынужден считаться со строгими правилами сей обители. – Благодарю, вы очень учтивы, – холодно ответила Ольга, – хоть я и не понимаю, зачем вам было утруждать себя подобной любезностью по отношению к арестантке, когда вы могли прислать конвой, который бы меня доставил в Петербург для допроса. Бенкендорф посмотрел на нее тяжелым взглядом, от которого по спине молодой женщины пробежал неясный тревожный холодок. – Это не допрос, сударыня. – Что же тогда? – она принуждала себя держаться вызывающе, чтобы скрыть охватившее ее странное волнение. – Я приехал просто поговорить с вами. – И, верно, из опасения, что я могу отказать вам в разговоре, просили сестер сохранить ваше инкогнито? – усмехнулась Ольга. Он нахмурился, озадаченный. – Разве вам не сказали?.. – Я переступила порог этой комнаты, не подозревая, кого в ней увижу. – Вероятно, произошло какое-то недоразумение, – пробормотал граф с неловкостью человека, больше привыкшего требовать объяснений у других, чем объясняться самому. – Игуменья при мне отправила за вами одну из сестер… – он знакомым уже арестантке жестом провел ладонью по лбу, что-то вспоминая. – Возможно, она забыла сказать посланнице мое имя, а я не придал этому значения. В любом случае вина лежит на моей рассеянности, или хуже – самонадеянности, и я снова, сударыня, должен просить у вас прощения. У него было лицо землистого оттенка и мутные воспаленные глаза под набрякшими веками, будто он много суток провел без сна. Ольге подумалось вдруг, как мало общего имеет живой граф Бенкендорф с той грозной славой, что гремит о нем по всей империи, заставляя одних трепетать от страха, других – от ненависти. Ни в облике его, ни в манерах не было ничего жестокого или устрашающего, лишь бесконечная усталость и даже какая-то мягкость. Полячка понимала, что преследовал он ее в Двугорском не по собственной воле, а повинуясь высочайшему приказу – оторвав время у других дел, быть может, гораздо более важных, – и сердиться на него, как сердится она, несправедливо и бессмысленно. Разве кнут виноват в том, что рубцы болят и кровоточат… – О чем вы хотели со мной поговорить? – спросила она, опустив глаза. Граф подвинул ей стул, приглашая сесть, и сам сел напротив. Их разделял только круглый стол, накрытый старомодной бархатной скатертью с редкой бахромой. – Ее величеству, – начал Бенкендорф, кашлянув, – потребовалось много времени и терпения, чтобы смирить гнев государя. Она также взяла на себя труд лично написать графу Огинскому… Ольга хмыкнула. – Мадмуазель Нарышкина уже имела честь сообщить мне о необыкновенной доброте ее величества. – Я склонен подозревать, что мадмуазель Нарышкина несколько преувеличила резкость вашего отказа, который так огорчил государыню. – И государыня прислала вас, в надежде получить другой ответ? Бенкендорф, помедлив, произнес: – Я здесь не от имени ее величества. Неприязнь к нему, готовую опять вспыхнуть в полячке, смыло волной удивления. Невероятно, чтобы шеф жандармов, хоть он и оказался наяву не тем чудовищем, каким пугало Ольгу ее воображение, стал заботиться о судьбе преступницы, им же самим арестованной. Прочитав у нее на лице немой вопрос, граф ответил: – Наказание, назначенное вам государем, кажется мне чрезмерным. Я против того, чтобы людям воздавалось выше, чем по их вине. Он встал и прошелся по комнате. Ольга невольно следила за ним глазами, напряженная, как натянутая струна. – Приказ о вашей ссылке будет подписан завтра, – обронил Бенкендорф, остановившись у окна, спиной к собеседнице. – У вас есть еще несколько часов, чтобы принять благоприятное для вас решение. – Откуда вам знать, что для меня благо? – это вырвалось у нее с острой, на грани слез, горечью, и он резко повернулся к ней. Ольге снова сделалось не по себе, когда она почувствовала его давешний взгляд – темный и тяжелый. – Из ссылки сбежать будет невозможно. Полячка нервно рассмеялась, комкая на груди шаль. – Вы полагаете, что замужество удержало бы меня от побега? – и добавила тише: – Из двух тюрем я предпочитаю не ту, в которой слабее замки, а где легче дышится. Она ожидала новых возражений, но граф молчал. В затянувшейся неуютной тишине слышно было, как потрескивает в печи огонь, и как перекрикиваются за окном на монастырском дворе сердитые вороны. – Вам потребуются деньги, – сказал, наконец, Бенкендорф, возвращаясь к столу. – Вы можете написать к вашим родственникам в Польшу, я перешлю им письмо. Явиться униженной просительницей перед спесивыми кузенами и тетушками, сначала ненавидевшими ее за то, что она полюбила русского цесаревича, а после презиравшими, что не смогла удержать его, как графиня Грудзинская – брата императора? Ольга вспомнила о шкатулке, которую взяла с собой из Варшавы. Среди материнских драгоценностей были и несколько подарков Александра. Где они теперь? Наверное, разворованы жадной прислугой Корфа… Выслушав ее просьбу, граф кивнул. – Завтра же вам всё привезут. – Благодарю вас, – сказала она тихо, действительно испытывая к нему в этот момент признательность. Он вынул из кармана маленький бумажный сверток и, развернув его, протянул Ольге на ладони золотой крестик с тонкой цепочкой. – Вы потеряли это в Двугорском. Полячка зачарованно смотрела на крестик, удивляясь прихоти судьбы отнимать и возвращать, выбирая для этого самые странные время и обстоятельства. – Католический крест мне больше не нужен, – отрицательно покачала она головой. – Я загадала: если удастся избежать брака с графом Огинским – принять православие. Матка боска была неласкова ко мне, быть может, Богородица, – молодая женщина бросила взгляд на образ в углу комнаты, подле тускло мерцавшей лампады, – окажется добрее?
Отправлено: 04.10.09 08:15. Заголовок: Как мне их жалко :s..
Как мне их жалко Оба маются, бедняжки. Написано так, что за душу берет. Правильно Оля Нарышкину на место поставила, не нужны ей подачки. Хорошо, что Оля в России останется. Пусть ссылка, но не пан Огинский Беня ее и в ссылке отыщет.
Гата, перечитала еще раз и опять испытала всё то, о чём мы с тобой говорили Я не могу относиться к этой паре объективно, поэтому переживаю за них безумно. Меня утешает только то, что по правилам нашей игры, мы отказались от драм
Я не могу относиться к этой паре объективно, поэтому переживаю за них безумно. Меня утешает только то, что по правилам нашей игры, мы отказались от драм
Я тем более не могу к этой паре относиться объективно, поэтому драму для них могу увидеть только в кошмарном сне ))))))
Все даты в формате GMT
2 час. Хитов сегодня: 36
Права: смайлы да, картинки да, шрифты нет, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
Сейчас закричу, как идиотка: "Проду давай!" 
как же я рада, что сея рассказ начинается с сего перса 
К сожалению, сейчас не могу читать - глазки смыкаются, на свежую голову буду смаковать 
Исходя из написанного, я и сериальную вижу теперь иначе. Мысленно переписала сценарий и переиграла за Казанкову 
Надо ли говорить, что мне понравилось? Думаю, это и так ясно 
Оба маются, бедняжки. Написано так, что за душу берет. Правильно Оля Нарышкину на место поставила, не нужны ей подачки. Хорошо, что Оля в России останется. Пусть ссылка, но не пан Огинский 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
