Бедная Настя - клуб поклонников сериала

Владимир не спешил подниматься по деревянным ступеням, ведущим в слабо освещенную часть здания. Скользя рукой по потемневшим от времени перилам, он медленно переставлял ноги с одной ступеньки на другую. Доски едва слышно скрипели под тяжестью его шагов. Его взгляд был устремлен вверх, к двери, из-под которой пробивался лучик света. Достигнув ее, Владимир чуть помедлил, но это было вызвано не страхом или сомнением, а внутренним трепетом и сладким предвкушением. Мягкий скрип давно не смазываемых петель, и он словно оказался в потускневшем от времени прошлом.
Он замер в дверях. Комната была все такой же, но так могло показаться только в первое мгновение. Стоило присмотреться к мебели покрытой пылью и затянувшей углы паутине, и осознание утраченного времени, как и минувших событий, неприятно сжало сердце. Прикрыв за собой дверь, он шагнул вглубь комнаты. Воспоминания из детства закружили его в веренице сменяющих друг друга образов, таких ярких и живых, как в первые мгновения.
…Белая кожа, пряди темных волнистых волос, пойманных в плен солнечными лучами, скользнувшими из большого створчатого окна. Маленькие капельки красок на манжетах и даже на вороте рубашки. Кисточка, удерживающая скрученные в мягкий пучок волосы, и легкий запах растворителя. Улыбка, сияющая на губах, звонкий смех и яркие, словно впитавшие свет глаза…
Мама.
Несмотря на то, что ее одежда почти всегда была перепачкана краской, она любила поднимать меня на руки и крепко прижимать к себе. После ее нежных объятий на моей одежде оставались следы акриловой краски, с которой она любила работать больше всего, и смыть которую с вещей, потом было практически невозможно. Но, даже замечая такие пятна, улыбка не сходила с ее лица. Мама сажала меня на свой стул, брала в руки тонкую кисточку и, опустившись на колени передо мной, начинала рисовать прямо на моей одежде. Поверх неясных, хаотичных линий и пятен рождалось ее новое великолепное творение, созданное только для меня. Я любил подобные моменты, ощущая тогда еще не облеченное в слова единение с ее миром, и поэтому пользовался каждой возможностью приникнуть к ее перепачканной краской груди и получить в награду новый сказочный рисунок и очередную частичку ее тепла.
Я взрослел, но подобное проявление нашей взаимной любви не теряло своей силы.
Каждый раз возвращаясь домой, я бегом поднимался к маме в студию и, подходя к ней, обнимал ее со спины и крепко-крепко прижимался. В ответ она звонко смеялась и, повернув голову, целовала меня в щеку. Мамина улыбка всегда дарила мне радость в веренице ярких красок. Ее близость и тепло были из иного мира, в котором просто не было места для повседневной тоски и грусти.
Я понял это не так давно, а тогда, в детстве, ее мир был для меня яркой сказкой, мягкой и теплой пелериной, окутывающей своей нежностью, любовью и простотой. Да, да простотой. Простотой линий, незаметно складывающихся в законченный образ, который затем погружался в красочную палитру. Этот мир был полон чистого воздуха со своими изменчивыми то легкими и эфирными, то тяжелыми и грозными облаками. В нем переливалась мягкая вода, приникающая к коже, словно в ласковом касании. Оживали всполохи огня, рождающие чувства, согревающие все тело и отражающиеся блеском в глазах и мягкой тенью в уголках губ. Там тебя окружала теплота земли, одаряющая утренней росой, пестрой зеленью и яркой россыпью цветов.
Мама любила повторять мне, что первое, что я взял в руки – была одна из ее кистей. А первый мой рисунок - сделан в углу одной из картин, единственной ее работы так никогда и не завершенной. На неоднократные просьбы отца смыть мое «нерадивое творчество», она категорично заявляла, что никогда не спрячет мой рисунок за своим. Уже не помню, что мама изобразила на той картине. В памяти почему-то остались только ярко-красные искривленные линии, нарисованные моей нетвердой рукой и какие-то фигуры, исполненные в той же искаженной манере. И вот эти детские кляксы она считала красивыми и гордилась ими больше, чем своей самой знаменитой работой - «Сияние любви». Мама брала все мои детские и школьные рисунки и увешивала ими стены своей студии, утверждая, что черпает из них силу и вдохновение. Я же никогда не понимал, что она видит такого в моих каракулях, что позволяет ей изливать на полотна такие совершенные фигуры и мотивы. Ее «Сияние любви» отражало такой буйный поток чувств, что даже самый беспристрастный наблюдатель не мог спокойно пройти мимо этой работы. Всполохи ярко-алого, переливы нежно-розового и вихрь мягкой оттеночной палитры был так гармоничен, что картина казалась ожившим кусочком рая.
Так было со многими ее полотнами. Потому ли, что мама вкладывала в каждую работу частичку своей души, или потому, что писала только о том, что чувствовала, видела и ощущала сама? «Сияние любви» была написана в первый год моей жизни и по ее словам, отразила тот всплеск чувств, что я подарил ей своим рождением. На протяжении долгих лет я находил наброски ее новых работ, какие-то “заметки” и контуры в своих тетрадях и на салфетках, лежащих рядом с приготовленным завтраком. Мама словно старалась успеть поделиться как можно большим количеством тепла, показать более обширные глубины, более насыщенные тона. Она могла оживленно говорить со мной, но стоило ей поймать взглядом что-то мелькнувшее за окном или увидеть в тени упавшей на стол, она замолкала на полу слове. Я знал, что в такие моменты она видит что-то доступное только ей, и чтобы это смогли увидеть и другие, она непременно отобразит это на холсте.
Никто не знал ее так хорошо, как я. Только со мной мама была полностью честна и открыта. Уверен, что именно поэтому мне всегда так легко удавалось уловить ее в каждой написанной картине. Я видел маму в каждой линии, в каждом переходе цвета, в легком мазке и даже в темном контуре. Я считал, что частичка ее всегда будет рядом со мной и не только в веренице сказочных и волшебных воспоминаний, но и на полотнах, впитавших ее силу и талант.
Постепенно, с улыбкой, смехом и теплом она прививала мне любовь к прекрасному, показывала необъятную глубину черного и истинную невинность белого. Учила видеть красоту в мелочах, различать истинность и ложность переданных на полотне чувств.
Мама помогала мне понять многогранность человеческой любви и подсказывала, как распознавать ее в человеческих сердцах. Каждый день она учила меня видеть и познавать свой мир, медленно, но уверенно, камешек за камешком, помогая выстраивать его.
Для всех она была великих художником, а для меня в первую очередь - любящей матерью. Как можно оценить любовь матери к сыну? Какой эквивалент брать за основу: количество одобрительных слов, качество преподнесенных подарков, теплоту и силу подаренных объятий? Разве можно брать что-то одно и забывать о другом. А как можно оценить любовь сына к матери?
Когда я был маленький, она любила брать меня на руки и, устроившись на высоком стуле перед мольбертом и придерживая меня одной рукой, кусочком угля делать набросок на белом листе бумаги. Я смирно сидел, не решаясь потревожить ее в такой момент, и заворожено следил то за быстрыми и резкими, то за мягкими и плавными движениями ее руки. Мне казалось все это волшебством, ведь прямо у меня на глазах рождалось что-то невероятно прекрасное.
Помню, что в подобные моменты она разговаривала со мной, а я внимательно слушал и словно губка впитывал каждое ее слово. А когда она завершала работу, то едва успевала поймать меня за руку, которой я тянулся к холсту, желая прикоснуться к ее миру.
Смешно.
Но мама любила рассказывать о том, каким я был в детстве. Было так странно смотреть на себя ее глазами, и не просто видеть себя со стороны, а словно взглянуть на иную сторону себя, сквозь совсем другое зеркало, отражение в котором ищешь без всяких опасений, с надеждой и любовью.
…Прошелся по комнате и замер у большого зеркала в тяжелой позолоченной раме, совершенно не вписывающегося в окружающую обстановку. Напоминание из прошлого. Неосознанно поднялась рука, и пальцы коснулись его пыльной зеркальной поверхности, оставляя чистые полосы, через которые можно увидеть себя. Только вот отражение в нем сейчас угрюмое и не тянет взглянуть на него еще раз. Мама говорила, что в детстве я любил улыбаться и готов был дарить свою улыбку даже обычному прохожему. Когда же я потерял эту способность? Неужели любое проявление счастья способно вызывать во мне лишь горькую усмешку, искривляющую губы и не трогающую душу?
Пристальнее всмотрелся в свое отражение и спустя мгновение, не выдержав собственного взгляда, отвернулся. Возможно ли, что теперь я во многом походил на своего отца?
Отец.
Я никогда не был близок с ним. Он всегда был не такой как мама. Отец был… обычным, как и мир, окружающий его – простым и блеклым. А этого я понять не мог, да в то время, в сущности, и не хотел. Окунувшись один единственный раз в мамины краски, только одним глазком взглянув на ее вселенную, я уже не мог вернуться в тот мир приземленности и безликости, в котором жил отец.
Именно поэтому, потеряв маму, я лишился основы. Я оказался один на один с целым миром, о котором практически ничего не знал, но узнавая его лучше, в скором времени начал презирать и ненавидеть. Я помнил последние советы матери и чем сильнее я старался смириться и впустить в себя эту обычную составляющую, влиться в него и привыкнуть, тем быстрее я терял не только свою способность открыто улыбаться, но и умение просто радоваться.
С последним ее вздохом рухнул мой неокрепший, даже не завершенный мир, мгновенно обратившись в пыль. И я был вынужден строить его заново. И тогда, вместо легких воздушных стен, окружающих меня до этого, мне пришлось устанавливать прочную каменную, защищающую и ограждающую мои чувства от внешнего мира.
Отец не понимал того, что происходило со мной, но и я не предпринимал попыток объяснить ему. Случайно я услышал однажды, как он говорил, что все это временно и мне просто тяжело смириться со смертью матери, а мое поведение не что иное, как попытка убежать от правды. Разве мог человек сказавший, даже просто предположивший подобное, понять глубину моих чувств? Понять важность произошедшей для меня трагедии?
Серость и обыденность окружающих дней медленно уничтожали меня. Я мог найти спасение только в одном месте – в студии матери… Возвращаясь сюда снова и снова, я пытался удержаться за ту невидимую связывающую меня с матерью ниточку, которая со временем становилась все тоньше и тоньше, пока в один день, натянувшись до предела, не порвалась.
И в тот день я действительно решил сбежать.
В нашей семье никогда не было проблем с деньгами, поэтому мое желание учиться за границей отец встретил с заметным воодушевлением. Нет, он не хотел избавиться от меня, но я видел какое облегчение, он испытал, осознав, что расстояние между нами перестанет быть просто фигуральным, обретя реальные масштабы.
Провожая меня в аэропорт, он был немногословен. Попытка завязать непринужденный разговор, с самого начала была обречена на провал. Нам нечего было сказать друг другу, но это не тяготило меня и я думаю, что его тоже. Мне кажется, мы всегда понимали это и молчаливо принимали как данное, не видя необходимости говорить об этом вслух. Он протянул мне руку, и я пожал ее, ничего не ощутив. Выходя за дверь, я не удержался и обернулся. Я оставлял его одного. Осознание этого кольнуло в груди, но помешать мне было уже не способно.
Проезжая по знакомым улицам я скользил взглядом по домам, магазинам и паркам, не замечая их. Не видел даже людей, различая лишь блеклые тени, мелькающие у меня перед глазами. Я оставлял все это без тени сожаления, надеясь лишь на то, что все еще можно вернуть хоть что-то из моего ушедшего мира. Я отправлялся на поиски, не предполагая, к чему это меня приведет.
Мое путешествие затянулось на долгие восемь лет. Я бежал из дома, надеясь, что за его пределами я сумею найти то, что сможет вернуть меня на прежний путь, поможет принять и смириться со случившимся и главное - мне, наконец, станет легче.
Легче стало… но не сразу. Вначале на протяжении почти всех пяти лет я старательно загонял себя в рамки реального мира, пытаясь приспособиться к нему. Это напоминало попытку сложить в маленькую коробочку что-то очень большое. Как ни крути, а все равно не помещается, и ты начинаешь отрезать по маленьким кусочкам, тайно желая сохранить целым как можно больше, но прекрасно понимая, что придется чем-то жертвовать, и как раньше все равно уже никогда не будет. И я резал, словно по живому, медленно уничтожая в себе воспоминания о прошлом, чувства, которые мешали двигаться дальше, себя. И чем больше проходило времени, тем меньше становилось во мне меня самого. И реальный мир с охотой помогал мне в этом: беззаботность и вольность студенческой жизни, лишенной каких-либо ограничений; девушки-женщины, умеющие ценить только материальную радость и совершенно бесчувственные к чужим душевным заботам; друзья, которые искали в общении только лишь очередную выгоду для себя. Я все это понимал. И, тем не менее, руки тянулись к очередному женскому телу, губы искали их тепла, но обжигались, встречая лед надменности и тщеславия. Я никогда не предпринимал попыток удержать их. Друзья быстро теряли свой статус таковых, вначале становясь обычными знакомыми, а затем просто очередным лицом в толпе. Все они легко исчезали из моей жизни, как только я понимал, что они пытаются урвать часть меня, или стать настолько важными в моей жизни, чтобы предпринимать попытки повлиять на ее ход. Мне это было ненужно. Для меня это было неважно. И все без малейшего сожаления, без попытки притормозить и обернуться. Постепенно я начал понимать, как отключать свои эмоции, и в итоге превосходно научился носить маску. Новые знания привели к тому, что часть меня обрела славу, влияние и силу этого мира. Другая часть корчилась в муках от вины и осознания его никчемности. А для себя я стал… как все, стал серостью, бледной тенью. Да просто - никем.
Была ли то грань чего-то? Или я уже пересек ее? Озарение не приходило. Была лишь реальность.
…Очередная вечеринка. Теплое тело рядом, но оно не согревает. Взгляды окружающих, их искусственные улыбки царапают кожу, оставляя мелкие кровоточащие раны, но я уже не обращаю внимания на боль. Часть меня хочет вырваться из всего этого, забраться в душ и тереть тело, пока вся эта грязь, пусть даже вместе с кожей, не сойдет с меня. Но другая часть, та, что носит маску и с каждым днем становится все сильнее первой, твердит о том, что я должен оставаться как все. И я готов согласиться с ней, понимая, что иначе не смогу выжить в этом мире.
Медленно поднялся, скинув с себя чьи-то цепкие руки с ярко-красным лаком на длинных когтях. Недовольное шипение мне в спину, но мне все равно. Кто-то зовет, но я не хочу оборачиваться.
Вываливаюсь на улицу. Нет, я не пьян. Не сегодня. Но ноги, словно ватные, а в голове непонятный шум. Может это одна часть меня пытается сражаться с другой, и не предполагает, глупая, что ей не суждено одержать победу?
Я смирился… Но почему тогда эти слова звучат в моей голове не утверждением. Почему, пытаясь произнести их вслух, мои губы упорно продолжают молчать.
Поворачиваюсь и прижимаюсь лбом к холодному стеклу. Чувствую, как по губам пробегает ироничная ухмылка, и самому становится противно. Поднял голову и встретился взглядом со своим отражением. Из зеркального чуть прозрачного стекла на меня смотрел кто-то, кого я не узнавал. Лицо словно чистый холст не таит в себе ни тени эмоций, ни проблеска желаний.
Я словно пустая оболочка, иссушенная и истерзанная не кем-то посторонним, а мною самим. «Великий» Творец и его «прекрасное» творение воплотились в итоге в одном безобразном лице.
Как давно ушло все, что было мне дорого, и забрало с собой часть меня? Самую светлую, самую лучшую часть. Как я допустил это? Куда подевалась моя хваленая сила, и почему на поверку я оказался так слаб?
Вопросы, вопросы, вопросы. Глупые. Ненужные. Не думать и не мечтать, ведь так будет проще жить…
Но разве жить? Существовать!
Звон разбитого стекла, рассыпавшегося по каменным плитам. Руку ужалила реальная боль. Кровь сочится из глубокого пореза, но я не обращаю внимания. Если я способен еще чувствовать боль, если эмоции еще проступают сквозь мою маску, возможно… возможно ли?!… что я не смирился…
Пока только «возможно», но даже этого для меня сейчас так много.
Чем закончился тот вечер? Осознанием, что завершился очередной этап моей жизни, в котором я окончательно распрощался со своим миром и как бы ни пытался притвориться, так и не смог полностью стать частью этого… Я понял, что твердо застрял где-то на сумрачной середине.
И все же что-то изменилось. Я должен был найти новый путь, проложить тропинку… нет, скорее прорубить ее для себя заново. И только лишь вступив на нее, будет сделан хоть и небольшой, но все же шаг в верном направлении.
Через месяц, спрятав в самый низ дорожной сумки полученный диплом, я решил продолжить свое путешествие, прерванное на шесть недолгих лет.
И, да, на том этапе мне уже стало легче. Легче от того, что в моем словаре поселилось многогранное и зыбкое - «все равно». Оно прицепилось ко мне незаметно, но так крепко, словно паразит, намертво впивающийся своими щупиками в тело носителя. Быстро став незаменимым, оно помогало избегать лишних вопросов и избавляться от надоедливых людей. Я достаточно быстро понял, что человека оскорбляет безучастность, и вместо того чтобы кричать, умолять или пытаться в чем-то убедить, достаточно бросить легко срывающееся с губ и устремляющееся в небо «все равно», и оно камнем упадет ему на голову. Убить, конечно, не убьет, но во внутреннем мире уже произойдут необратимые реакции, и тебя просто станут сторониться. А это именно то, что мне было нужно. Нет, это не объявление войны этому миру и не революция моего внутреннего. Это “всеравношная” часть меня устала скитаться и пытаться пристать хоть к какому-нибудь берегу, когда жизнь, словно быстрое и сильное течение, не позволяет ухватиться и удержаться ни на одном из них.
Тогда я уже не знал, что искал. Не помнил, зачем все это начал и к чему вел. Это стало напоминать бездумное движение, бесцельное скитание, которое ведешь не из желания найти истину, а от необходимости просто двигаться. А куда? Это уже не важно, главное не споткнуться, если начнешь пятиться назад. Не спасало даже воодушевляющее ранее «возможно».
Я умудрялся двигаться только вперед, усмиряя своих невольных словоохотливых попутчиков и отбивая у них желанием взглянуть в мою сторону в очередной раз.
Самолеты, поезда, машины. По спирали, по кругу, вверх, вниз.
Падал, отряхивался и продолжал движение.
....Меня как магнитом потянуло к окну. Дернув несколько раз за деревянные ставни, я открыл его нараспашку и сделал вдох полной грудью. Свежий ветер обдал своим порывом мое лицо, скользнул по волосам, и устремился в комнату.
К чему могло бы привести меня то затянувшееся, грозившее стать вечным, скитание, я не знаю. И теперь даже не хочу думать об этом.
Целых шесть лет жизни, направленные на изучение, прошли мимо меня, незамеченные и на тот момент казавшиеся даже ненужными. Затем год, проведенный в постоянных бездумных переездах и второй – полный размышлений, стоит ли возвращаться домой. Но тем временем сам того не замечая, медленно, но неотвратимо, город за городом, я приближался к Санкт-Петербургу.
…Очнулся я, словно после долгого беспамятства, только у билетной кассы какого-то небольшого городка. Полноватая билетерша с недовольством и явным нетерпением смотрела на меня, нервно постукивая на удивление тонким пальцем по обшарпанному столу. Быстро расплатившись с ней, я взял протянутый мне билет и двинулся в сторону перрона. Сердце громко стучало в груди, а руку жгла блеклая серая бумажка, на которой было написано – «… место назначения «Санкт-Петербург».
Судьба? Скорее злая насмешка. Но этот путь я выбрал себе сам, и стоило ли теперь отступать от намеченного маршрута?
В купе было душно, хотя мне могло так только казаться. Я снял куртку и бросил ее в самый угол. Туда же отправился и рюкзак. Я не обратил внимания на свидетельства того, что в купе обитал еще кто-то. Попытался открыть окно, но оказалось что оно наглухо забито. Стянув с волос шапочку и проведя рукой по чуть заросшему лицу, я устало опустился на свое место и, подложив под голову подушку, закрыл глаза. Незаметно для себя, я уснул.
Мне снилась мать. Впервые за время моего продолжительного скитания ее образ был иным.
Она была такой, как в детских воспоминаниях. Этот светлый образ никогда не приходил ко мне прежде. Чаще во снах меня мучили воспоминания о последних днях ее жизни: маленькое, кукольно-хрупкое тело, запутавшееся в переплетении трубок и прикованное к больничной кровати, бескровное застывшее лицо, цветной платок на голове скрывающий отсутствие волос, и голос… даже не голос, а сухой, надломленный шепот.
Теперь же она была передо мной словно вся пропитанная светом. Он струился, играл и забавлялся с ее волосами, переливался в ее улыбке, отражался в глазах.
Наши руки переплелись. Я почувствовал, как тепло от нее прошло через мою кожу и вместе с кровью потекло к самому сердцу. Мне хотелось прижаться к ней, но мама словно нарочно удерживала меня на расстоянии. И тут я отчетливо услышал тихий голос, просивший меня только об одном – отпустить.
Мои руки тут же сжались сильнее. Я не мог… не хотел делать этого.
-Не сейчас, - словно молило мое сердце. - Позволь еще немного побыть с тобой. - Потеряв ее по воле глупой судьбы, я не мог сейчас добровольно разжать руки.
- Отпусти.- Ее улыбка такая яркая, как никогда прежде, но из краешка глаза, переливаясь всеми цветами радуги, скользит слеза.
Я чувствую, как мои руки, словно по собственной воле, медленно разжимаются. Она ускользает от меня, но тепло подаренное ею, не уходит. Ее более холодные губы касаются моего лба в прощальном поцелуе.
Неужели я так легко смог отпустить ее?
Подаренный ею миг яркой, озаряющей улыбки... и снова темнота.
Проснулся словно от толчка. С трудом раскрыл глаза и тут же замер. Напротив меня сидит девушка, а перед ней на небольшом столике были распложены листы бумаги и карандаши. В руках она удерживала альбом и что-то сосредоточенно и в то же самое время воодушевленно рисовала в нем.
От долгого неподвижного лежания на неудобной койке у меня затекло тело. Я чуть пошевелился в поисках более удобной позы и тут услышал тихий голос.
-Не шевелитесь.
Я на миг опешил. Их произнесла она, или это сон не отпустил меня окончательно? Но, ни на ее лице, ни в ее позе ничего не изменилось, она даже ни на секунду не прекратила водить карандашом по бумаге.
Я пристальнее всмотрелся в ее лицо. Оно было… необычным. Да, пожалуй, именно это слово лучше всего подходило для начального описания. В ее лице мне все казалось странным. В четко очерченный овал лица создатель, забавляясь, умудрился поместить крупные миндалевидные глаза, широкий рот с полноватыми губами и небольшой немного курносый нос, с россыпью едва заметных веснушек. Она вся состояла из ярких противоречий, и если мысленно разложить части ее лица на составляющие, то вновь создать общую картинку покажется невозможным – ни один художник не станет изображать рядом столько крупных черт и пытаться сочетать их с хрупкими. Это был эксперимент, сложный и причудливый эксперимент создателя, результат которого невозможно было предугадать, но итог явно удивил всех.
Она была необычна в своей красоте, и это выделяло ее, позволяя назвать девушку особенной.
Ее губы быстро шевельнулись:
- Не могли бы вы закрыть глаза?
Не знаю почему, но я сразу же сделал то, о чем она просила. Мир погрузился в темноту, наполненную лишь звуками: тихим скрежетом карандаша в руках, шуршанием при соприкосновении графита с бумагой, ее спокойным дыханием. Это было так знакомо. Сознание стало вытаскивать с потускневших от времени полочек памяти давно забытые образы. Светлые чувства, навеваемые ими, стали просится улыбкой на губы, но я пытался сдержаться. Посетившая меня радость казалась сейчас неуместной.
- Не гримасничайте, - Я уловил в ее голосе нотки нетерпения и теперь уже открыто улыбался, продолжая держать глаза закрытыми. Что было забавного в этой ситуации? Да все, начиная с того как просто эта девушка, которой на первый взгляд было не больше двадцати, разговаривала с совершенно незнакомым мужчиной, не испытывая неловкости или страха, и заканчивая тем, что я послушно исполнял то, о чем она просила меня, не понимая зачем поступаю так.
И тут я услышал глубокий вздох и недовольное ворчание, которое нашел на удивление милым:
- Вы все испортили. – Это прозвучало как обвинение в грехе, искупить который было невозможно.
- Что именно? – серьезно спросил я.
Когда ответа не последовало, я приоткрыл глаза и поймал ее удивленный взгляд. И тут произошло то, что могло показаться стороннему наблюдателю странным: она начала покрываться красной краской смущения, медленно скользнувшей из-под невысокого ворота кофты вверх по шее и линиям скул, набирая самый цвет на округлых щеках.
Но я понимал в чем кроется причина: столько раз в детстве наблюдая за тем как работает мама, я знал, что если художник увлечен своей работой, если поймал что-то чудесное и хочет успеть запечатлеть в своей работе, то он теряет ощущение времени и реальности. В такие минуты от видит только желаемый объект и становится слеп ко всему иному. Вот и сейчас эта девушка, потревоженная моим голосом, пришла в себя, вернувшись из своего прекрасного мира в этот. Понимала ли она, что часть ее сознания, улавливала мои движения и стараясь удержать концетрацию, просила о помощи?
Я, молча, продолжил наблюдать за ней. У нее было очень “живое” и “открытое” лицо, на котором легко читались все ее эмоции и чувства. Сейчас между бровями пролегла небольшая морщинка, которая смотрелась комично на ее юном лице, а уголки губ быстро опустились. Мне хотелось прикоснуться к ее лицу и, приподняв его, заглянуть в глаза и узнать их цвет, но я давно научился сдерживать свои порывы и усмирять желания.
- Простите, - словно услышав мои мысли, она посмотрела на меня.
Как оказалось, глаза ее были глубокого природного цвета, того самого, что можно встретить только на поверхности водной глади, и ни один художник не сможет искусственно создать в своей палитре тот оттенок краски, что будет способен передать их цвет на холсте.
- Со мной такое бывает, – невидимая сила ухватила кончики ее губ и медленно потянула вверх, освещая лицо пусть и смущенной, но очень теплой и приятной улыбкой. – Говорят, что я странная.
В груди кольнуло что-то. Несильно и даже не больно. Пытаясь найти название этому чувству, я почему-то вспомнил о прикосновении к моей коже кисточки с акриловой краской на кончике: не щекотно, но почему-то хочется смеяться, и на душе от этого так светло и легко, что кажется, будто ты наделен силой, способной удивить весь мир…
Отошел от окна и прислонился к стене.
Наша встреча с ней произошла совершенно случайно, но многое поменяла в моей жизни.
Как оказалось потом, весь ее альбом быль наполнен самые различными образами и каждый из них, перенеся на чистый лист свою частичку, делился своей уникальной историей. На одной странице я увидел пожилого мужчину одиноко сидящего на скамейке и крошащего кусочек хлеба для воробьев, слетевшихся к его ногам. Его лицо было размыто сочетанием длинных и коротких штрихов, но по тому, как горе скрутило его спину, как одиночество коснулось его рук, я мог сказать, насколько несчастлив этот человек. Я долго всматривался в него, и постепенно начал видеть на его месте себя, испытав при этом какое-то непередаваемое, царапающее душу чувство. Но через минуту, перевернув листок, меня захватил совершенно иной поток. Я оказался втянут в вихрь солнца и света: на меня смотрела малышка, взмывающая на качелях к самым небесам. Ее широко раскрытые, наполненные счастьем глаза кричали о восторге. На миг мне показалось, что я слышу смех, слетающий с ее губ. Кончик ленточки одного из бантиков, удерживающих ее длинные волосы, трепетал на ветру, как маленький флажок надежды.
Хозяйка альбома любила то, чем жила, а испытываемые чувства переносила на бумагу. Не было лжи или наигранного притворства, ее работы не кричали яркими красками и не усугубляли темными тонами. Каждый рисунок был исполнен обычным простым карандашом, но я могу поклясться сейчас, что шарф, замотанный на шее старика, был темно-синего цвета с чуть более светлыми полосами по краям, а бантики в волосах малышки сочетали переливы красного и желтого.
Я видел талант. Понимал ее способность делиться с людьми тем, что скрыто от них.
Перелистывая страницы, я как губка впитывал искрящееся счастье и нахлынувшее горе, ловил надежду и видел ее крушение. Это походило на ураган, но тогда мне не хотелось бежать от него, наоборот, во мне набирало силу желание бежать ему навстречу и впустить его в себя.
Перевернув очередную страницу, я замер. Помню, как на какое-то время часть меня, словно попала в вакуум, не позволяющий проникнуть через него не только моим мыслям, но и чувствам. Все ушло на мгновение, подобно природе замирающей перед бурей, чтобы затем обрушиться на меня ураганной волной.
До сих пор помню, что тот рисунок, исполненный на последнем листе, был незавершен и не так “проработан” как другие, но я все равно не мог оторваться от него. Спокойное и расслабленное лицо. Даже не лицо, а лишь тонкий контур, мягкий намек на будущие черты… и глаза. Жесткие, неумолимые глаза, заполняющие собой все пространство альбомного листа.
На поверхности я увидел боль, терзающую этого человека и пытающую его душу. Затем рассмотрел волю и стойкость, которые расшевелили темную сторону меня, пробуждая зависть к силе, существовавшей в этом человеке. И только потом, в самой глубине, я поймал мятежную сущность и тончайшую нить сомнения, говорящие о том, что в нем нет притворства и подражания.
Это были глаза не героя, но я бы последовал за ним. Он не подстраивался под мир, окружающий его. Он открыто бросал ему вызов самим своим существованием.
В нем не было обмана, он не пытался играть придуманную роль или выдавать себя за того, кем не являлся. Он был настоящим.