Отправлено: 21.06.10 13:31. Заголовок: "Грабеж", мелодрама (часть 1)

Название: "Грабеж"
Жанр: в общем, мелодрама
Сюжет: БН-классика, альтернатива, пейринги преимущественно вне канона, но характеры узнаваемы

От автора: у этого произведения была сложная судьба, многие страницы обильно политы кровью автора, боровшегося за свое право подавать героев по личному усмотрению. Но на сегодняшний день, имхо - это лучшее из того, что я написала за все годы в фэндоме, ваш право с этим не согласиться :)
Вторая редакция.

 Отправлено: 21.06.10 13:35. Заголовок: На свадьбу Андрея Пл..

На свадьбу Андрея Платоновича Забалуева, предводителя дворянства Двугорского уезда, собрались гости со всей губернии и даже из самого Санкт-Петербурга.
Подъездная аллея была запружена каретами и колясками, а экипажи всё прибывали и прибывали. Миловидные крестьянские девушки, наряженные нимфами, встречали гостей; дамам с поклоном вручали букетики из роз, барышням – из полевых цветов.
Парк, расцвеченный красками ранней осени, сам по себе являл нарядное зрелище, но к естественным украшениям были добавлены рукотворные: гирлянды, фонарики и даже «живые» статуи – вымазанные белой краской холопы в живописных античных одеждах, а ввечеру обещали feux d'artifice*.
Праздник удался на славу. Оркестр из расквартированного в уездном городе полка наигрывал вальсы и мазурки. Свадебный стол ломился от яств, клико лилось рекою, к ужасу и восторгу нескольких присутствовавших французов – у них на родине к сему драгоценному вину относились с куда большим почтением, и уж, конечно, те богачи, которым оно было по карману, не допустили бы, чтобы его пила прислуга, как в доме у господина Забалуева, где лакеи и гостям успевали поднести, и сами угоститься.
В честь молодых звучали бесчисленные здравицы. Новобрачный, недавно разменявший шестой десяток, сиял улыбками и золотыми пуговицами на парадном мундире, даже припудренная его лысина, казалось, излучала сияние. Новобрачная выглядела бледной, и бледность эту подчеркивали белоснежный наряд и тяжелое жемчужное ожерелье. Княжна Елизавета Петровна Долгорукая не слыла красавицей, однако благодаря живому и веселому нраву недостатка в поклонниках не знала. Избалованная любимая дочь отца, она и после его смерти продолжала поступать, как ей заблагорассудится, легко отвергала блестящие партии и, дожив до двадцати двух лет, все еще оставалась не замужем. Сие обстоятельство немало удручало ее мать, вдовствующую княгиню Марью Алексеевну, и потому, когда к Лизе с предложением руки и сердца явился уездный предводитель, княгиня употребила все силы, чтобы предложение это было встречено согласием. Дочь пыталась бунтовать, но мать проявила твердую волю, и княжна Долгорукая стала госпожой Забалуевой.
Друзья и соседи единодушно называли этот союз удачным. Андрей Платонович, хоть и не был молод, и не носил ни княжеского, ни хотя бы баронского титула, зато пользовался большим влиянием, был на короткой ноге с самим губернатором и многих сановных вельмож называл добрыми своими приятелями, а ко всему еще и обладал миллионным состоянием.
– О таком супруге я и мечтала для моей Лизаньки, – говорила Марья Алексеевна приятельницам. – Солидный, степенный, не то, что эти молодые вертопрахи, которые ни о жене не способны позаботиться, ни об имуществе!
И приятельницы, многие из которых имели дочерей на выданье, с нею соглашались: без сомнения, Лиза будет счастлива с Андреем Платоновичем, лучшего мужа не отыскать, хоть днем с огнем ищи! А потом судачили между собою, как благосклонна оказалась судьба к семейству Долгоруких, находившемуся на грани скандала – ведь девица-то чуть не сбежала из дому! Более осведомленные кумушки божились, что княжна все-таки сбежала, и нашли ее родственники не то под Тверью, не то сняли с корабля в Архангельске, вернули и заперли в комнате без окон, где она и просидела до самого дня свадьбы. Господин же Забалуев не стал проявлять излишнюю щепетильность, сполна удовлетворенный размером приданого, которое дала за дочерью княгиня – в благодарность за оказанную предводителем помощь в одной тяжбе, причем помощь весьма сомнительного рода.
Слухам этим верили и не верили: мало ли что говорят завистливые языки! Кое-кто осмеливался даже утверждать, будто имела место пренеприятная история с растратой казенных денег, из-за которой господин Забалуев и вынужден был подать в отставку, не получив вожделенного статского генерала, и что всё богатство его – дым, и что берет он с помещиков немалую мзду за улаживание споров. Но всё это, разумеется, были только пустые домыслы. Разве человек, находящийся в затруднительных денежных обстоятельствах, мог бы устроить такой роскошный прием? И разве его превосходительство губернатор, известный своими строгими правилами, переступил бы порог дома мздоимца и казнокрада?
Его превосходительство, живое опровержение всяческих сплетен, восседал за столом на почетном месте, ел и пил за двоих, нудно рассказывал нравоучительные истории и жаловался на подагру, которая мешает ему доставить удовольствие госпоже Забалуевой, пройдя с нею круг вальса.
Госпожа Забалуева сидела все такая же бледная и напряженная, будто ждала чего-то. Андрей Платонович взял ее руку, которой она нервно теребила салфетку, и поднес к губам.
– И я жду не дождусь, душенька, когда мы с вами останемся одни, – прошептал он ей на ухо, – однако что же делать, надо потерпеть… да и потерпеть-то совсем осталось недолго – обед уж подходит к концу, да и бал не на целую ночь, а потом я буду весь ваш!
И с этими словами он игриво ущипнул ее за локоток и повернулся к его превосходительству, изрекавшему очередную нравоучительную сентенцию. Лиза с брезгливостью передернула плечами и, прикрывшись веером от гостей, показала лысине мужа язык. Его превосходительство, сидевший к новобрачным ближе всех, заметил эту шалость и, поперхнувшись на полуслове, закашлялся, а, прокашлявшись, стал вдруг рассказывать анекдоты из губернской жизни, над которыми гости смеялись с тем же подобострастием, с каким дотоле слушали les morales.
После обеда был бал. Крепостные музыканты, не жалея ни своих рук, ни скрипок, с высокого балкона являли чудеса мастерства, с другого балкона девушки-нимфы горстями швыряли в толпу танцующих лепестки роз и конфетти. Гусарские ментики и черные фраки мелькали в разноцветном море перьев и шелков, сверкали бриллианты и золотые галуны, ароматы духов и живых цветов, смешавшись, дурманили голову, – всплески смеха и музыки, кутерьма…
Пока молодежь резвилась под звуки скрипок, гости постарше чинно беседовали, рассевшись по диванам в разных углах бальной залы.
– Отдал ли вам долг барон Корф? – осведомилась у Марьи Алексеевны госпожа Куроедова, супругу которой, Ивану Ксенофонтовичу, барон тоже был должен немалую сумму.
– Даже процентов не платит! – посетовала княгиня. – Право, мне уж и напоминать неловко, а барон всё просит войти в обстоятельства… нынче вот больным сказался… не знаю уж, как и быть, любезная Ирина Филипповна – не в суд же жаловаться на нашего соседа, друга стародавнего?
– Злоупотребляет барон вашею добротою, – покачала головой Ирина Филипповна. – А ведь сын его, будто, весною сватался к вашей Лизе?
– Сватался, – вздохнула Марья Алексеевна, – да Лизанька отказала, слава Богу.
– Неужто не по нраву пришелся? – не унималась любопытная госпожа Куроедова. – Молодой Корф уж так собою хорош, редко кто перед ним устоит, – кивнула она на стройного гвардейского офицера, темноволосого красавца, который легко и уверенно кружил в вальсе тоненькую барышню, а та не сводила с него восторженного взгляда. – Разве не помните вы скандала с госпожой Бабакиной? – добавила Ирина Филипповна, пряча под веером улыбку. – А племянница графа N., уехавшая за границу лечить водянку? – и, не сдержавшись, фыркнула: – Водянку, ха-ха!
– Я строго слежу за тем, чтобы подобного рода толки не достигли слуха моих дочерей, – поджала губы Марья Алексеевна. – Однако мне пришлось бы отступить от своих правил и раскрыть Лизе глаза на кое-какие вещи… К счастью, этого не потребовалось, Лиза умная девочка и отвергла ухаживания этого распущенного юноши.
– Говорят, что молодой Корф сватался также и к дочери Степана Матвеевича, и к дочери Сергея Алексеевича, и у обоих получил отказ…
– Молодой человек гораздо предприимчивее своего отца, который только делает долги, – неодобрительно произнесла Марья Алексеевна. – Но не сомневаюсь, что он, даже выгодно женившись, в короткий срок пустил бы приданое жены по ветру.
– Столичная жизнь портит нравы молодых людей, – согласилась Ирина Филипповна. – Не зря я воспрепятствовала поступлению моего сына в гвардию, – и на все лады принялась расхваливать сына Ипполита, какой он был не по летам серьезный и вдумчивый юноша, с каким воодушевлением занимался хозяйством и какие превосходные советы подавал отцу в делах управления поместьем; похвалы эти содержали скрытый упрек в адрес княжны Долгорукой, не сумевшей оценить достоинств младшего Куроедова и отказавшей ему прошлою зимой.
Марья Алексеевна сделала вид, что не уловила потаенного смысла речей Ирины Филипповны, и с извинениями оставила ее, торопясь засвидетельствовать почтение супруге губернатора.
Госпожа Куроедова недолго скучала одна; спустя несколько минут ее можно было видеть в кружке оживленно болтавших дам, и о предмете столь оживленной беседы всякий бы легко догадался по тем красноречивым взглядам, что кумушки бросали на молодого барона Корфа, танцевавшего теперь уже с другой дамой, и не с кем-нибудь, а с хозяйкою бала, госпожой Забалуевой. Разрумянившись, запрокинув голову с запутавшимися в светлых волосах конфетти, Елизавета Петровна весело смеялась каждому слову своего кавалера и казалась совершенно счастливой.
Не укрылась эта сценка и от внимания Марьи Алексеевны. Беседуя с губернаторшей, сухой и желчной старухой с вечной кислой миной недовольства на лице, княгиня то и дело поглядывала на красивую пару, и радостное оживление дочери нравилось ей все меньше и меньше.
Вальс сменился мазуркой, мазурка – кадрилью; в какой-то миг Марья Алексеевна потеряла Лизу из виду и со всё возрастающим беспокойством обшаривала глазами толпу гостей, невпопад отвечая губернаторше. Тревога княгини усилилась, когда она заметила, что и молодой Корф куда-то пропал.
В чернеющем небе взорвались разноцветные огни, это начались фейерверки. Огромные буквы – вензели новобрачных – пылали на фоне огненных фонтанов, освещая и дом, и деревья, и скульптуры волшебным светом. Сад превратился в искрящуюся сказку. Гости через высокие стеклянные двери высыпали на террасу, раздались аплодисменты и восторженные крики.
– Изрядно, изрядно, – гудел низким басом граф N., глядя на огненную феерию в лорнет. – Не хуже, чем в Петергофе, да-с!
Одной Марье Алексеевне было не до фейерверков. Снедаемая все тем же сильным беспокойством, она разыскала сына, князя Андрея, но тот расположен был только к шампанскому и музыке, и на вопрос, не видел ли он сестру, беспечно отмахнулся:
– Полноте, maman, ваши тревоги неуместны! Лиза вышла замуж, Андрей Платонович превосходно о ней позаботится!
Княгиня вспомнила зятя, виденного ею несколько минут назад – хмельного, задремавшего в кресле подле столика с напитками. Едва ли в этом состоянии Андрей Платонович был способен о ком-либо позаботиться.
Марья Алексеевна спустилась в сад и стала неторопливо прогуливаться по аллеям, однако, скрывшись из виду гостей, ускорила шаг. Спустя полчаса бесплодных поисков в лабиринтах сада она присела на скамью, запыхавшаяся, нервно обмахиваясь веером.
– Ну, куда же запропастилась эта негодная девчонка?!
Справа что-то полыхнуло. От случайно прилетевших с фейерверка искр занялось дерево, опутанное бумажными гирляндами. Словно из-под земли вынырнули мужики с ведрами и стали заливать огонь. Мужиками деловито распоряжался невысокий человек средних лет, с рыжеватыми усами, одетый в простой сюртук и сапоги.
Княгиня ему почти обрадовалась. Это был управляющий ее зятя, немец, по словам тех, кто хоть раз имел с ним дело, редкостный прохвост и мошенник; однако Андрей Платонович управляющего своего ценил, говоря о нем чуть ли с гордостью: «Плутейший плут, всем плутам плут, а ни на одного честного дурака его не променяю!»
– Подите-ка сюда, Карл Францевич! – окликнула немца Марья Алексеевна.
– Модестович, ваше сиятельство, – ответил тот, с почтительным поклоном к ней приближаясь.
Княгиня досадливо взмахнула веером: что ей за дело, как звать какого-то немчишку?
– Не видали ли вы мою дочь, Елизавету Петровну? – спросила она.
– Никак нет-с, не видел, – ответил Карл Модестович, ощупывая княгиню хитрым взглядом, словно прицениваясь – а не сказать ли, что видел, коли выйдет с этого выгода?
– Боюсь, как бы ей не сделалось дурно, – объяснила Марья Алексеевна свое беспокойство. – Уж больно бледна она была, столько волнений сегодня…
Управляющий изобразил на своем лице понимание и сочувствие.
– Прикажете лакеев отправить на поиски, ваше сиятельство?
– Не нужно лакеев, – быстро сказала княгиня. – К чему устраивать переполох?
– Тогда, с позволения вашего сиятельства, я сам поищу Елизавету Петровну, – услужливо предложил Карл Модестович.
– Поищите, голубчик, буду очень вам признательна, – кивнула Марья Алексеевна и добавила: – А если Елизавета Петровна откажется возвращаться, скажите ей, что вас послал за нею сам Андрей Платонович…
Брови немца изумленно взмыли вверх.
– …но Андрею Платоновичу вовсе необязательно об этом знать, – закончила княгиня.
В недостатке сообразительности немцу нельзя было отказать – спустя минуту он уже понимающе ухмылялся, и Марья Алексеевна могла бы поклясться, что он ей подмигнул – ей, княгине Долгорукой! Она с трудом укротила взыгравшую спесь. Нельзя ссориться с этим наглецом, пока он может быть ей полезен, а наказать его она всегда успеет.
– Я бы не хотела, чтобы этот праздник был омрачен каким-нибудь досадным недоразумением, – проговорила Марья Алексеевна, снимая с пальца рубиновое кольцо.
Но Карл Модестович кольца не взял.
– В суматохе-то вдруг забудете, ваше сиятельство, что подарили мне перстенек, искать станете, не в добрый час подумаете, что я его украл?
Княгиня опешила: ей-то мнилось, что она прекрасно владеет лицом и голосом и непроницаема для чужой хитрости, а этот плут читал ее мысли, как в открытой книге!
– Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, – снова поклонился ей управляющий, но уже без прежней почтительности, скорее насмешливо. – Никакое досадное недоразумение этого праздника не омрачит.
И крикнув мужикам, чтобы наполнили опустевшие ведра водой и держали их наготове на случай, если еще что-нибудь загорится, исчез в глубине сада. Марья Алексеевна, проводив его сердитым взглядом, вернулась к дому. На душе у нее, однако, стало немного спокойнее.

______________________________________

feux d'artifice (фр.) - фейерверки

 Отправлено: 21.06.10 13:36. Заголовок: – Почему вы не приех..

– Почему вы не приехали раньше, Владимир?
Огни фейерверков долетали в этот глухой уголок парка слабыми вспышками, на краткие мгновения выхватывая из темноты точеный профиль красивого темноволосого офицера и бледное, с выражением бесконечного отчаяния лицо молодой женщины, еще несколько минут назад сиявшее радостью.
– Ведь я писала вам, умоляла вас приехать!
– Я приехал, как только смог, Лиза, – голос офицера звучал глухо и виновато.
– Я ждала вас, ждала до последней минуты! – всхлипнула она. – Ни о чем другом не могла думать, об одном только – что вот сейчас отворится дверь, и вы войдете, и закончится этот ужас, и мне не нужно будет становиться женою господина Забалуева… – плечи ее мелко затряслись.
Владимир осторожно привлек ее к себе, погладил по волосам, вымолвил, оправдываясь:
– Меня не отпускали из полка…
– Разве не вы говорили, что настоящая любовь не знает препятствий?
– Да, любви не страшны никакие преграды, но поймите, я не мог ослушаться приказа, – виноватые нотки в его голосе становились все слабее, и все явственнее слышались раздражительные. – Это было совершенно невозможно! Долг офицера…
– А я ради вас готова была забыть о долге перед семьей! – воскликнула Лиза.
Он стал целовать ей руки.
– Ваша любовь была для меня огромным счастьем…
– Почему «была»? – она обвила руками его шею, с мольбою заглядывая ему в глаза. – Еще не всё потеряно, Владимир! Мы с вами вместе, мы любим друг друга…
– Вы вышли замуж…
– Меня заставили это сделать, и я ничем не считаю себя обязанной господину Забалуеву. Он мне отвратителен, я люблю вас одного, Владимир! – жарко говорила она, не замечая, что тот с каждой минутой становится все холоднее. – Давайте уедем!
– Уедем? Куда? – пробормотал он ошеломленно.
– Куда угодно, на край света! Где нас не найдут ни моя мать, ни господин Забалуев, туда, где мы будем счастливы! Бежим сейчас же! – потянула она его за рукав. – Никто не заметит, все танцуют и смотрят фейерверки, а когда нас хватятся, мы будем уже далеко!
За их спинами раздалось деликатное покашливание. Лиза испуганно вскрикнула.
– Кто здесь? – грозно окрикнул Владимир.
От одного из деревьев отделилась темная фигура.
– Покорнейше прошу меня простить…
– Кто вы такой? Что вам надо?! – голос Лизы дрожал одновременно от страха и возмущения. Она даже не сразу вспомнила, что видела этого человека раньше.
– Управляющий поместьем, Карл Модестович Шуллер, – отрекомендовался тот, низко ей кланяясь. – Всецело к вашим услугам, Елизавета Петровна, и к вашим, господин барон, – добавил он, отвешивая поклон и Владимиру, но менее глубокий.
– Подите прочь, мы не нуждаемся в ваших услугах! – раздраженно бросил Корф.
Управляющий рассыпался в извинениях, уверяя, что никогда бы не осмелился им помешать, если бы не одно чрезвычайной важности поручение, с которым он явился к госпоже Забалуевой от ее супруга.
– Что угодно моему супругу? – осведомилась госпожа Забалуева, заранее предвидя ответ. Ее отсутствие было замечено, и нетерпеливый новобрачный, соскучившись, прислал за нею гонца… но неужели же он не мог выбрать для этой цели кого-то с более приятной наружностью? Бывая с родителями в доме Андрея Платоновича, Лиза несколько раз видела там господина Шуллера и с первого взгляда прониклась к нему отвращением. Он был противен ей весь, с его бегающими глазками и топорщившимися рыжими усами, подобострастной улыбкой и вкрадчивым голосом, – скользкий, приторно-угодливый, фальшивый…
– Андрей Платонович желают узнать, понравились ли вам фейерверки, устроенные в вашу честь, – с новым поклоном ответил ей управляющий. Лизе подумалось, что у него, верно, вовсе нет хребта, так часто он кланялся.
– А… как давно вы здесь? – спросила она, бледнея от негодования при мысли, что их с Владимиром подслушивали.
– Только что подошел, барыня! – немец клятвенно сложил руки на груди.
Лиза нервно кусала губы. Она ни на грош не поверила господину Шуллеру, но это уже не имело значения. Пусть даже он говорил правду (если может говорить правду человек с такой физиономией) и не подслушивал нарочно, но сами тишина и уединенность этого уголка – живописные декорации романтического свидания, объяснили ему всё лучше любых слов. Услужливый немец, конечно же, не преминет донести об увиденном хозяину, разразится скандал… Скандала она не боялась, ее страшила только неизбежная при этом разлука с Владимиром.
– Передайте Андрею Платоновичу, что я скоро вернусь! – велела Лиза управляющему.
Карл Модестович, однако, не двинулся с места.
– Ступайте к моему мужу и скажите, что я буду через десять минут! – резко повторила она, теряя терпение.
Только бы этот назойливый человек ушел! Десять минут, совсем немного… но они с Владимиром должны успеть пробраться на конюшню и вывести лошадей… если им не помешают… Почему, ну почему этот немец не уходит?! Почему не бежит к барину со скандальным известием?!
– Осмелюсь сказать, сударыня, Андрей Платонович весьма обеспокоен, – вкрадчиво произнес управляющий, – боюсь, как бы он сам не отправился на поиски… – и многозначительно замолчал.
– Так поспешите к нему и сообщите, где вернее всего можно меня найти! – вспылила Лиза, но Владимир сжал ее руку, успокаивая.
– Я полагаю, Елизавета Петровна, что не нужно заставлять вашего мужа ждать.
– Но… – растерялась она.
– Мы встретимся позже, – пообещал он ей шепотом. – А сейчас надо подчиниться обстоятельствам. Поверьте мне, скандал только усугубит ваше положение…
– Неужели и вы придаете значение этим глупым предрассудкам? – голос ее звенел от обиды и от подступающих слез.
– Поверьте мне, я забочусь только о вас, о вашем спокойствии и счастье! – Владимир поднес ее руку к губам и повернулся к немцу: – Если ты хоть словом обмолвишься о том, что здесь видел… – кулаки его угрожающе сжались.
– Оставьте, Владимир, – Лиза презрительно вздернула подбородок, – я никого не боюсь! – и кивнула управляющему: – Я иду.
Он почтительно посторонился, давая госпоже Забалуевой дорогу, и потому успел заметить то, чего не увидела она – явного облегчения, написанного на лице молодого офицера. Карл Модестович усмехнулся в усы и отправился вслед за хозяйкой.
Лиза стремительно шла, шурша юбками, сзади раздавались шаги управляющего. У последнего поворота аллеи, когда шум праздника стал совсем близок, она не выдержала и потребовала, чтобы господин Шуллер освободил ее от своего присутствия.
– Дальше я найду дорогу сама!
Он молча поклонился и так же молча исчез. Лиза несколько секунд вглядывалась в полумрак аллеи, боясь поверить, что избавилась от несносного немца, а потом опрометью бросилась назад – быть может, Владимир еще не ушел!
Внезапно перед нею на дорожке вырос ее преследователь:
– Покорнейше прошу прощения, Елизавета Петровна, но дом в той стороне, – указал он рукой на сверкающие за ее спиной огни.
– Что вы себе позволяете?! – вознегодовала Лиза. – Дайте мне пройти! Ведь вы всё слышали! – крикнула она. – Вы знаете, что я хочу бежать от мужа!
– Я ничего не слышал, – невозмутимо ответствовал Карл Модестович. – И ваш супруг, мой добрый хозяин, ничего не услышит, если вы не станете говорить при нем столь же громко.
– Вы, кажется, осмеливаетесь давать мне советы? – Лиза даже расхохоталась от подобной наглости.
– Я слишком ничтожен, чтобы давать вам советы, Елизавета Петровна, я могу лишь смиренно умолять вас вернуться к супругу и к гостям.
– А если я откажусь возвращаться, уж не намерены ли вы тащить меня силой?
– Силой?! Я?! – очень правдоподобно ужаснулся немец. – Помилуйте, барыня, да разве бы я посмел! – и забормотал вполголоса, будто разговаривая сам с собой, однако достаточно громко. – Молодой Корф – вот тот бы мог силой, без различия чинов и званий… я уж боялся, он душу из меня вытряхнет, а он поосторожничал… видать, остепенился…
– Я запрещаю вам дурно отзываться о бароне! – Лиза гневно топнула ногой, расслышав бормотание немца.
– Помилуйте, Елизавета Петровна, я и в мыслях не держал, чтобы дурно отзываться о господине Корфе, – запротестовал управляющий. – Другие господа, может, и говорят, что он горяч и безрассуден, и подвержен всяческим порокам, а я нахожу, что он человек весьма рассудительный, далекий от безумств…
Лиза, сильно побледнев, сжала пальцами виски. Перед глазами возникло лицо Владимира, каким оно было в этот вечер – непривычно холодным, бесстрастным… Вспомнилось, какие жалкие он нашел оправдания своему запоздалому приезду, как призывал к смирению и покорности – он, кто когда-то покорил ее необузданной силой страсти! Что случилось с ним за время их разлуки, отчего он стал так благоразумен – уж не оттого ли, что стал меньше любить?
– Вам плохо, барыня? – услышала она участливый голос Карла Модестовича.
От внезапно нахлынувшей слабости у Лизы закружилась голова, не осталось даже сил, чтобы рассердиться на докучливого немца.
– Мне… мне надо подумать… – запинаясь, вымолвила она и медленно побрела к дому.
Управляющий издалека наблюдал за нею и, лишь удостоверившись, что она скрылась за стеклянными дверьми, с облегчением вздохнул, будто сбросил гору с плеч.
– Подумать им надобно, – проворчал он. – О чем тут думать – хозяйкою жить в богатом доме или с нищим офицером по свету скитаться? Ох, уж эти русские барышни! Романы под подушкой, сны о любви… – он неодобрительно поцокал языком. – Liebe und Verstand gehen selten Hand in Hand*! К счастью, молодому Корфу княжна Долгорукая без приданого не нужна, а ведь будь и он одержим романтической мечтой о побеге, туго бы мне пришлось… Но, как бы то ни было, полдела сделано, – ухмыльнулся Карл Модестович, потирая руки. – Со стороны Корфа опасности не грозит, и милейшая Елизавета Петровна, и ее приданое безраздельно принадлежат моему хозяину. К слову сказать, не слишком и велико это приданое, однако если с умом им распорядиться… Эй, что ты тут делаешь?! – закричал он, увидев шмыгнувшего в кусты бога Меркурия – одну из «живых» статуй.
Плечистый парень, на добрую голову выше управляющего, в шлеме с крылышками, в крылатых же сандалиях и с деревянным жезлом под мышкой, конфузливо выбрался на дорожку:
– По нужде я, Карл Модестыч…
– Пшел вон, дурак! – прогнал его немец. – Розог на всех на вас, лентяев, не напасешься!
И отправился проверить, не прохлаждаются ли в других местах без его присмотра die faulen russischen Muschiks**.

_______________________________________

* Любовь и рассудок редко ходят рука об руку (нем. пословица)
** ленивые русские мужики (нем.)

 Отправлено: 21.06.10 14:04. Заголовок: Gata, Это тот, о чем..

Gata, Это тот, о чем ты говорила?
Судя по названию, наверняка сбегут!

 Отправлено: 21.06.10 15:18. Заголовок: Ифиль пишет: Судя п..

Ифиль пишет:

цитата:

Судя по названию, наверняка сбегут!

Кто с кем?

 Отправлено: 21.06.10 15:27. Заголовок: Не согласшусь, что е..

Не согласшусь, что единственно лучшее. Я к примеру в восторге от "Параллельного сценария" Но, что произведение полито кровью, тут подписываюсь под каждым словом. И я его, увы, так и не осилила до конца.

 Отправлено: 21.06.10 18:33. Заголовок: Ифиль пишет: Это то..

Ифиль пишет:

цитата:

Это тот, о чем ты говорила?

Да, тот самый :)

Ифиль пишет:

цитата:

Судя по названию, наверняка сбегут!

Роза пишет:

цитата:

Кто с кем?

Хороший вопрос

Эйлис пишет:

цитата:

Не согласшусь, что единственно лучшее. Я к примеру в восторге от "Параллельного сценария"

"Параллельный" тоже по-своему велик, но это стеб, а тут полновесное литературное произведение :)

 Отправлено: 22.06.10 15:03. Заголовок: Gata пишет: у этого..

Gata пишет:

цитата:

у этого произведения была сложная судьба, многие страницы обильно политы кровью автора, боровшегося за свое право подавать героев по личному усмотрению.

Заинтриговала.

 Отправлено: 22.06.10 17:25. Заголовок: Светлячок пишет: За..

Светлячок пишет:

цитата:

Заинтриговала.

Надо ж пропиариться ))))

 Отправлено: 23.06.10 18:24. Заголовок: Владимир Корф вернул..

Владимир Корф вернулся к дому другой дорогой и легко взбежал по каменной лестнице на террасу, где еще прогуливались несколько человек, глядя на догорающие фейерверки; большинство гостей уже возвратились в бальную залу. На верхней ступеньке он остановился, о чем-то задумавшись, посмотрел на кружившуюся за высокими окнами нарядную толпу, а потом повернулся и стал спускаться вниз.
– Владимир Иванович! – окликнули его.
Он нахмурился, увидев приближавшуюся к нему даму, однако заставил себя учтиво ее приветствовать.
Княгиня не стала тратить время на околичности.
– Разве я не достаточно ясно дала вам понять, сударь, что не желаю видеть вас рядом с моей дочерью?
– Уверяю вас, Марья Алексеевна… – начал было Корф, но она его перебила:
– Не лукавьте, Владимир Иванович! Я знаю, что вы только что говорили с Лизой!
– Донес проклятый немец, – скрипнул зубами барон. – Ох, попадись он мне под руку…
Княгиня усмехнулась.
– Мне нет нужды прибегать к услугам шпионов, я слишком хорошо знаю свою дочь. А вот вас, сударь, совершенно не знаю, – она пристально посмотрела ему в лицо. – Мне показалось, что весной, когда я сказала вам, что ни благословения моего, ни приданого Лиза не получит, коли захочет за вас идти, ваши чувства к ней заметно поостыли… зачем же вы продолжаете морочить ей голову?
– Я отношусь к вашей дочери с глубочайшим уважением, – Владимир старался говорить спокойно, но видно было, что он с трудом подавляет бешенство, – и приехал на праздник лишь затем, чтобы поздравить Елизавету Петровну и пожелать ей счастья, а теперь возвращаюсь обратно в Петербург.
Марья Алексеевна удовлетворенно кивнула.
– Приятно, Владимир Иванович, что вы проявили благоразумие, и прошу извинить мою резкость в начале нашей беседы, – за ее улыбкою невозможно было разглядеть никаких чувств. – Поверьте, я не испытываю неприязни ни к вам, ни тем более к вашему батюшке, с которым, как вам известно, мой покойный супруг был связан тесными узами дружбы… но как мать, я не могу не волноваться за судьбу моей дочери, и за ее будущее – обеспеченное, спокойное будущее, – подчеркнула она последние слова.
Эти ее слова заставили Владимира заново пережить унижение, испытанное им весною, когда он просил руки княжны Долгорукой, уверенный, что не встретит отказа. Лиза недвусмысленно дала ему понять, что с радостью ждет этого предложения; он даже испытывал к ней легкое презрение из-за того, что она так легко и восторженно выказала ему свою склонность, лишив его удовольствия завоевания, томительной и сладкой любовной игры. Впрочем, разбираться в собственных чувствах барону было недосуг, он думал лишь о том, что этот брак избавит его от многих затруднений, в особенности от опутавших по рукам и ногам долгов, и с беспечностью наделал долгов новых, не сомневаясь, что скоро у него будет достаточно средств, чтобы рассчитаться и с теми и с другими.
Княгиня Марья Алексеевна безжалостно разбила все его радужные надежды. Напрямую от дома ему не было отказано, но он и сам не стремился являться к Долгоруким, желая как можно скорее стереть из памяти унизительное фиаско. Сердце его не было серьезно задето, раненое самолюбие удалось со временем залечить, но нынешним вечером княгиня – может быть, походя, а может, и намеренно, – разбередила затянувшуюся было рану. Уязвленная гордость взбурлила в нем с новой силой, ему страстно захотелось сказать что-то не менее обидное и унизительное, стереть улыбку с надменного лица этой дамы, вообразившей, что она вольна распоряжаться не только жизнью собственной дочери, но и его, Владимира Корфа, жизнью!
– Я обещаю не искать встреч с госпожой Забалуевой, – произнес он, улыбаясь одним уголком рта – эту его усмешку многие находили отвратительной, – однако если сама Елизавета Петровна письменно или устно выразит желание со мною увидеться, я, как галантный кавалер, не посмею ей отказать.
Лицо княгини окаменело.
– Моя дочь глупа, и вы, пожалуй, способны воспользоваться ее глупостью, чтобы скомпрометировать нашу семью, – пробормотала она, неприязненно глядя на Владимира; тот продолжал криво усмехаться. – А что ваш батюшка, барон Иван Иванович? Он уже оправился от сердечного приступа? – спросила вдруг княгиня.
– Этот сердечный приступ настиг его после возвращения от вас, Марья Алексеевна, – хмуро ответил Владимир.
– Неужели на бедного Ивана Ивановича так подействовал мой отказ дать отсрочку по векселям? – деланно огорчилась княгиня. – Ай-я-яй! Что же с ним будет, когда явятся судебные приставы описывать имение? Переживет ли он?
Владимир мысленно чертыхнулся. Не раз упрекал он отца, что тот, потворствуя прихотям и забывая о насущном, пустил по ветру состояние предков и оставляет сыну в наследство одни лишь долги. Но со всеми слабостями и странностями, хворями и капризами он оставался его отцом, единственным человеком, к которому эгоистичный Владимир Корф был искренно и глубоко привязан, и намерение жениться на Лизе продиктовано было не в последнюю очередь желанием избавить старика от бремени долга князьям Долгоруким, самым крупным и беспощадным его кредиторам.
Напрасно старался барон уязвить Марью Алексеевну – со свойственной ей проницательностью княгиня безошибочно отыскала его слабое место и туда направила парфянскую стрелу.
– Я готова дать Ивану Ивановичу отсрочку еще на год, – улыбнулась она ядовито-медово, пока растерянный Владимир собирался с мыслями и словами. – Полагаю, вы догадываетесь, на каких именно условиях? Доброй ночи, Владимир Иванович!
И удалилась царственною походкой, оставив молодого барона на террасе проклинать тот день, когда судьба свела его с семейством Долгоруких.

Последние гости разъехались под утро. Пантеон древнеримских богов сошел с пьедесталов и двумя дюжинами крепких парней рассыпался по парку – подметать дорожки и выносить обугленные останки давешних фейерверков. Пошатывающиеся от усталости лакеи вяло натирали паркеты в бальной зале и гостиных первого этажа; им приказано было не шуметь, чтобы не потревожить покой новобрачных, лакеи истолковали этот приказ как «не спешить», и делали свою работу настолько не спеша, что дремали на ходу.
Дворовые девки, кто в сарафанах, кто до сих пор в одеяниях нимф, лакомились в людской остатками свадебного пиршества, хихикали, вспоминая, как с одной из них на балу пьяный гусар сорвал тунику, а другую вместе с охапкой роз посадили в огромную напольную вазу; считали, сколько на долю каждой досталось щипков и поцелуев от шаловливых господ, не стеснявшихся оказывать подобные «знаки внимания» хорошеньким холопкам.
Румяная полногрудая хохотушка по имени Полина, напялив на голову крылатый шлем Меркурия (сам Меркурий, отзывавшийся на имя Никита, сидел там же, в людской, за обе щеки уплетая пирог с визигой), любовалась своим отражением в начищенном до зеркального блеска медном подносе и трещала без умолку:
– Барин наш как на стульчике уснули, так его на стульчике в опочивальню и отнесли, да на лестнице чуть не уронили, а барыня молодая эдак-то на него косо посмотрели, носик сморщили и спрашивают: нет ли, дескать, тут какой другой спальни?
Полина состояла в «белых» горничных – стелила барскую постель и носила почту в кабинет; днями щеголяла в белом крахмальном фартуке, задирая нос перед товарками, которые с щетками в руках ползали по полу, выскребая грязь из углов, а по вечерам спускалась в людскую, чтобы посплетничать о том, что творится «наверху», в господских покоях. За веселый незлобивый нрав ей прощали и задранный нос, и крахмальные фартуки.
– Зачем другую спальню? – спросил Никита, смахивая кулаком с губ крошки пирога.
– Дурень ты, Никита! – хохотнула Полина, снимая с себя и нахлобучивая парню на голову шлем с крыльями. – А где ж барыне почивать-то, коли барин поперек кровати упал, ручки-ножки в стороны раскинул? Подушки, что я взбивала, на пол сбросил, – обиженно шмыгнула она носом, – одеяло шелковое смял…
Ее подружки дружно засмеялись.
– Где ж ты видала, Полька, чтоб постель в брачную ночь не смятой осталась?
– Коли муж с женой по разным комнатам спят, то не брачная это ночь, – снова хохотнула Полина, – а горемычная!
– Иди за меня, Полька! – вдруг совершенно трезвым голосом сказал Никита, хоть и осушил перед этим добрую чарку. – Чего вы хохочете? – оглянулся он на девушек. – Я хорошим ей мужем буду, она со мной не заскучает!
– А она и так не скучает! Правда, Полька? – подмигнула прачка Татьяна, голубоглазая миловидная девушка с толстой белой косой, в которую вплетены были кувшинки – Таня изображала на празднике наяду. – Небось, все ноченьки напролет с господином управляющим простыни у него во флигеле пересчитываете?
Никита насупился, а Полина дернула плечом и открыла рот, намереваясь спросить Татьяну, зачем та по десять раз на дню бегает на конюшню к Никите – уж не попоны ли лошадиные стирать? – но не успела.
– Это еще что за сборище?! – распахнул дверь управляющий и с порога набросился на «наяд» и «дриад». – А ну-ка, живо за уборку! Всё бы им перед господами вихляться да языками болтать, а работать кто будет? Ба! И ты здесь, Никитка? – заметил он среди девушек бывшего Меркурия. – Я ж тебе велел скамейку перевернутую в парке на место поставить!
– Я уже поставил, Карл Модестович, – чуть заплетающимся языком пробормотал парень, неловко стягивая с себя крылатый шлем.
– Поставил? Ишь ты, быстрый какой! Вот и нечего бездельничать, ступай в конюшни, лошадям корм задай, да проверь, не расковалась ли какая… – управляющий потянул ноздрями воздух. – Да вы, никак, вино пили? – грозно нахмурился он.
Служанки, боявшиеся этого взгляда, как огня, повскакали с мест, засуетились, один Никита с потерянным видом топтался посреди комнаты, нелепый в своей древнеримской накидке и крылатых сандалиях, с остатками белой краски на лице и на руках. Пяти минут не прошло, как стол был чист, а лавки и табуреты ровно вокруг него расставлены.
– То-то же! – удовлетворенно хмыкнул Карл Модестович, поглаживая усы – несмотря на хлопотный день и куда более хлопотную ночь, он не был расположен долго сердиться. – Полька! – позвал он горничную, делавшую вид, что помогает подружкам, а на самом деле лишь вертевшуюся рядом, чтобы не испачкать рук о грязную посуду. – Иди наверх, белье разбирать!
– Сию минуту, Карл Модестович! – елейным голосом пропела Полина. – Дозвольте только переодеться?
– И так хороша! – скользнул он масленым взглядом по ее пышной груди, едва прикрытой складками бледно-желтой туники, и повелительным жестом указав горничной следовать за ним, направился к двери.
Бедный Меркурий проводил свою дриаду грустным взглядом.
– На что она тебе, Никитушка? – тихонько спросила Татьяна, прижимаясь к парню и гладя того по спине. – Она и управляющего тешит, и барин, сказывают, с нею баловался, а над тобою она смеется только…
Парень угрюмо молчал, теребя огромными ручищами крылья на шлеме.
– Ох, и глупый же ты, Никитушка! – Татьяна нежно потерлась носом о его плечо.
– Может, и дурень… – мрачно согласился парень. – А ты, Таня, не ходи ко мне на конюшню, не надо… спасибо тебе, ты добрая, ласковая… а – не надо…
– Ну и сохни по своей Польке! – рассердилась Татьяна.
Людская опустела. Никита со злостью швырнул крылатый шлем на пол и яростно раздавил его ногой – гордый шлем бога Меркурия жалобно хрустнул, превратившись в сплющенную жестянку.

Подперев рукой щеку, Елизавета Петровна Забалуева грустно смотрела в окно. Шел дождь – хмурый, осенний. Не прыгал, пританцовывая, веселыми струйками, а лил серо и монотонно, растекаясь темными лужами по камням двора, мутной пеленой застилая окрестности. Ветер гнал по небу свинцовые тучи и трепал верхушки деревьев, срывая с них последнюю листву, завывал и повизгивал в печных трубах.
Лиза зябко поежилась и поправила на плечах шаль. В остывающем камине тлели угольки. Она рассеянно подумала, что надо позвать кого-то из слуг, велеть подбросить дров, но телом и душою овладела странная лень, не хотелось ни двигаться, ни говорить. Ипохондрия всегда казалась Лизе уделом немолодых болезненных особ, какою была ее тетка по отцу, унылая старая дева, которая с утра до вечера только тем и занималась, что предавалась ипохондрии. Попрыгунье-племяннице невдомек было, как можно целыми днями лежать в креслах, стенать и страдать, вместо того чтобы отправиться в солнечный летний день на прогулку, нарвать охапку полевых цветов, или прокатиться зимою в санях, на резвой тройке. И вот теперь она сама сидит в кресле, закутавшись по-старушечьи в шаль, тоскует вместе с октябрьским дождем и не хочет искать себе другого занятия.
На маленьком круглом столике стояла корзинка с рукодельем, валялись разноцветные шелковые нитки, булавки, лоскутки. Лиза бросила скучающий взгляд на начатую, но так и не законченную вышивку – какой-то пошлый цветочный узор, вздохнула и опять отвернулась к окну.
Скоро месяц, как она замужем.
Мысль о браке с господином Забалуевым внушала ей ужас сродни тому, что испытывает человек, стоящий у края черной бездны. «Я умру, если стану женой этого противного старика!» – плакала она месяц назад. Но, вопреки мрачным ожиданиям, жизнь ее после свадьбы не кончилась. Лиза не умерла – ни в первый день медового месяца, ни три недели спустя. Очень скоро она привыкла к почтительному «барыня» из уст прислуги, и хоть и не вошла еще вполне в роль хозяйки, но уже начинала наслаждаться свободой, которой лишена была в доме властной матери.
Не сбылись и другие ее страхи. Наутро после брачной ночи, которую молодые провели порознь: один – сотрясая раскатистым храпом стены спальни, другая – орошая слезами подушку в гостевой комнате, – у Андрея Платоновича случился прострел в пояснице. Несколько дней он не мог разогнуться и передвигался по дому с помощью лакея, кряхтел и охал, проклиная коварные сквозняки, а еще пуще – праздники, которые были ему, старику, уже не по годам и не по силам. Лиза, слушая его причитания, тихонько хихикала, но когда Андрею Платоновичу, благодаря мазям, которыми натирала его спину усердная Полина, стало легче, призадумалась. И чем бодрее и жизнерадостнее становился господин Забалуев, тем задумчивее и бледнее – его жена. Каждый вечер, ссылаясь на мнимую головную боль, Лиза рано уходила к себе, пока однажды с удивлением и радостью не обнаружила, что Андрей Платонович и сам не стремится воспользоваться правом законного супруга. Всё реже он бросал на нее игривые взгляды, всё меньше отпускал двусмысленных шуток, и после ужина, проходившего обычно в молчании, нарушаемом лишь звоном посуды, целовал жене руку и удалялся в бильярдную, где допоздна пил коньяк и катал по зеленому сукну шары. Несколько раз к обеду приезжали его приятели, напыщенные глупые старики, с такими же старыми глупыми женами. Лиза не знала, как с ними себя держать, скучала и раздражалась, и то была, пожалуй, единственная неприятность, отравлявшая госпоже Забалуевой почти безбедное существование в доме ее мужа.
«Неужели я смирилась?!» - спрашивала она себя, стыдясь и негодуя.
Нет, не смирилась, но мысли о бегстве, одолевавшие ее в свадебную ночь, перестали быть навязчивыми.
Она написала Владимиру отчаянное письмо. Не решившись отправить его лично адресату, вложила заклеенный конвертик в другой конверт, побольше, и надписала сверху имя старого барона. Иван Иванович по-отечески относился к Лизе, и она была уверена, что он не откажет ей в просьбе, содержащейся во вложенной в той же конверт записочке – передать письмо Владимиру.
В новом доме у нее не было доверенных людей, и она не без опаски поручила доставить письмо в поместье Корфов конюху Никите – парень казался простоватым и не способным на низкое коварство. Увы, она забыла, что и за хозяйским имуществом, и за нею самой, полагая ее частью этого имущества, приглядывал человек, который низкое коварство возвел в высшую добродетель.
Господин Шуллер перехватил посыльного, не дав тому доехать даже до ворот.
– Холоп-то письмецо из шапки выронил, Елизавета Петровна, и словно назло, в самую грязь, – сказал он, возвращая хозяйке совершенно чистый конверт.
– Вы вскрыли мое письмо?! – задохнулась от возмущения Лиза.
– Сама, сама облатка отклеилась! – честно округлил глаза управляющий. – Я и не читал, что там написано, ни-ни, Боже упаси, а вот подлец холоп – тот мог, да хорошо, грамоте не обучен… Вы уж другой раз, Елизавета Петровна, конюхам не доверяйте, прикажите мне, я ваше письмо в целости и сохранности доставлю, хоть барону Ивану Ивановичу, хоть сыну его, который на днях в Петербург отбыли-с…
Ладони госпожи Забалуевой непроизвольно сжались в кулачки.
– Убирайтесь, мерзкий шпион!
Управляющий положил злополучное письмо на столик и с поклоном ретировался, а Лиза бросилась на кровать, рыдая от обиды и бессилия.
На другой день князь Андрей, будучи у сестры и зятя в гостях, обмолвился вскользь, что Владимир Корф вернулся в столицу. Это было ударом. Управляющий не солгал, молодой барон и вправду уехал… Уехал, даже не попрощавшись с ней!
Лиза подышала на холодное стекло, вывела на нем пальцем «В.К.». Снаружи по окну барабанили дождевые струи, в их потеках сразу исчезла буква «В», а букву «К» дорожки воды почему-то обегали, и она долго еще виднелась между ними, медленно расплываясь по стеклу. Как хотелось верить, что и Владимир сейчас, где бы он ни находился, так же вспоминает о ней, Лизе, и так же пишет ее имя на стекле или рисует ее профиль на полях книги! Почему он уехал, не выполнив своего обещания встретиться с ней, не прислав ни строчки, хотя знал, не мог не знать, как ждала она от него этих строк?
А вдруг он писал к ней? Конечно же, писал, но письмо перехватил гадкий немец, который перехватил и ее письмо к Владимиру! Лиза, как утопающий за соломинку, ухватилась за эту мысль, предпочитая думать, что страдают они с Владимиром оба из-за происков низкого негодяя, а не она одна – по вине забывчивого возлюбленного.
В дверь негромко постучали. Вошла горничная Полина в чистеньком накрахмаленном переднике, сделала книксен.
– Вас барин зовут, Елизавета Петровна.
Андрей Платонович перебирал какие-то бумаги в своем кабинете.
– Вот ведь какое дело, душенька, мне уехать надобно…
– Надолго? – спросила Лиза, не зная, радоваться или огорчаться внезапному отъезду супруга.
– Да как сказать? Очень может статься, что и надолго… Дела-то у нас в столице быстро не делаются…
– Вы едете в Петербург? – в Лизе проснулся внезапный интерес.
– В Петербург, в Петербург, – кивнул Андрей Платонович, о чем-то на минуту задумавшись, и вдруг предложил: – А не поехать ли вам со мной, душенька? Вижу я, бледны вы последнее время, скучно вам, верно, в деревенской-то нашей глуши?
Лиза едва удержала себя, чтобы не броситься мужу на шею и не расцеловать его. Поехать в Петербург! Она отыщет там Владимира, они объяснятся, наконец, договорят о том, о чем им не дали договорить, и уедут, счастливые и свободные, навстречу новой жизни.
Она еще не знала, что поручик гвардии Владимир Корф за участие в скандальной дуэли был разжалован и сослан в действующую армию на Кавказ.

 Отправлено: 24.06.10 11:14. Заголовок: Gata пишет: Хороший..

Gata пишет:

цитата:

Хороший вопрос

На Мишу расчитывать? Или?...
Gata пишет:

цитата:

Она еще не знала, что поручик гвардии Владимир Корф за участие в скандальной дуэли был разжалован и сослан в действующую армию на Кавказ.

Бедная Лиза!!!

 Отправлено: 24.06.10 11:28. Заголовок: Ифиль пишет: На Миш..

Ифиль пишет:

цитата:

На Мишу расчитывать? Или?...

Или Гата не так проста, чтобы все было предсказуемо. Читать увлекательно

 Отправлено: 24.06.10 13:17. Заголовок: Светлячок пишет: Га..

Светлячок пишет:

цитата:

Гата не так проста, чтобы все было предсказуемо

Мяурси за кумплимент , хоть на самом деле я не мастер плетения сложных интриг. Скоро всё поймете. Но тонюсенький намек на грядущие события был брошен :)

 Отправлено: 24.06.10 20:38. Заголовок: Gata пишет: Но тоню..

Gata пишет:

цитата:

Но тонюсенький намек на грядущие события был брошен :)

Да? значит я его пропустила! тем интересней!

 Отправлено: 27.06.10 16:28. Заголовок: Зима в Двугорском уе..

Зима в Двугорском уезде тянулась лениво и дремотно. Охота, званые обеды по случаю чьих-нибудь именин, вечера за картами или с музыкой, да сплетни о соседях, – вот и все нехитрые деревенские развлечения. Пищи для сплетен с отъездом молодого Корфа, а вскоре и четы Забалуевых значительно поубавилось, однако уездные кумушки скучали недолго. Из-за границы вернулась небезызвестная племянница графа N., расставшаяся с бледностью и хворью, и к ней тут же посватался молодой князь Долгорукий. Госпожа Куроедова, в свое время упоенно строившая догадки о причинах внезапно постигшего девицу недуга, теперь с досады кусала локти – бездетный граф всё свое состояние завещал племяннице.
Всё в том же состоянии крайней досады Ирина Филипповна отправилась с поздравлениями в Нестерово, усадьбу Долгоруких, по пути заехав еще в два дома, где долго и подробно обсуждала с приятельницами, в какую семью («Нет, ma chérie, про унтер-офицершу совершеннейшая неправда, все давно знают, что то был купец из Нижнего!») сбыла с рук свою «водянку» («Кто сказал вам, что девочка? Вздор! Мне доподлинно известно, что родился мальчик!») будущая жена князя Андрея.
Но в гостиной у Долгоруких неутомимая сплетница увидела младшую княжну, Софью Петровну, Сонечку, умилилась, как та расцвела, ласково потрепала девушку по щечке: «Vous êtes charmante, mon enfant!»* – и за чашкою чаю, налитого собственноручно хозяйкой, принялась щебетать сладким голоском, какая счастливая мать Марья Алексеевна, и сколь счастливы дети, имея такую мать, и что семейство Долгоруких, одно из самых почтенных в уезде, только с таким же благородным и почтенным семейством и должно породниться – семейством графа N.
– Скоро еще одну дочку к своему сердцу прижмете, Марья Алексеевна! А мне Бог дочерей не дал… – сокрушенно вздыхала гостья, поглядывая на запунцовевшую от смущения Сонечку.
Следующий визит к Долгоруким Ирина Филипповна нанесла вместе с сыном Ипполитом.
Тою же зимой в Нестерове часто можно было видеть помещика Буянова с сыном Сергеем. Марья Алексеевна любезно принимала и Буяновых, и Куроедовых, никому не отдавая явного предпочтения, украдкой приглядывалась к молодым людям и вспоминала всё, что ей было известно о состоянии их родителей. Владения Буяновых, бесспорно, были обширнее куроедовских, однако хуже управлялись, к тому же, кроме старшего Сергея, помещик Буянов имел четырех сыновей-недорослей и двух дочерей на выданье…
Всю зиму княгиня размышляла и взвешивала, а покорная Сонечка, не зная, кто из поклонников может ей нравиться, терпеливо ждала материнского решения. В конце концов княгиня разрешила дочери поощрить ухаживания Ипполита Куроедова.
О грядущих счастливых переменах в своей жизни Сонечка, опять же с согласия матери, написала старшей сестре в Петербург. Госпожа Забалуева, писем от которой ждать порой приходилось неделями, в этот раз ответила немедленно, в нескольких фразах принесла приличествующие случаю поздравления, с похвалой отозвавшись о выборе сестры, а далее пустилась в пространный, на пять страниц рассказ о бале, данном на Масленицу в Зимнем дворце.
Марья Алексеевна, считавшая своим материнским долгом знакомиться со всей корреспонденцией из Петербурга, прочла и это последнее послание, узрела за похвалами в адрес господина Куроедова иронию, которой не заметила простосердечная Сонечка, и раздраженно хмыкнула:
– Небось, считает себя умнее матери, только что бы с нею сейчас сталось, если б дали ей волю своим умом жить? Благодарение небу, Сонечка кротка и послушна, это награда мне за все страдания, все мытарства, что вытерпеть пришлось через строптивость Лизаветы…
Своевольная старшая дочь являлась для княгини источником постоянных волнений – даже и теперь, когда сделалась замужней дамой и жила с супругом в Петербурге.
Первое время после отъезда Лиза писала часто, жаловалась, что тоскует и с грустью вспоминает отчий дом (Марья Алексеевна прекрасно знала истинную природу этой тоски), что светские развлечения утомительны и навевают скуку, и что она чувствует себя чужой в блестящей и суетной столице, столь неласковой к бедной провинциалке. Но летели дни, письма стали приходить реже, грусть в них постепенно уступала место веселью, сетования на скуку – восторженным рассказам о балах, итальянской опере, модных магазинах и рысистых бегах на Неве.
Княгиня радовалась, что дочь, с головой окунувшись в водоворот праздников, позабыла, кажется, и думать об одном молодом бароне, для которого готова была когда-то на любые безумства; однако к радости этой примешивалась и новая тревога.
– Одну глупость я помешала совершить, а ну как ей другая блажь в голову взойдет? И не то беда, что взойдет, слабы мы, женщины, – вздохнула Марья Алексеевна, улыбаясь чему-то, ей одной ведомому, – а то, что Лизавета тихо делать ничего не умеет! Осрамит ведь, не дай Бог, и мужа, и нас всех… И что же это, право, Андрей Платонович вздумал везти Лизу в Петербург? В деревне и соблазнов меньше, и на виду – всё бы поостереглась…
Тут доложили о графе N., и княгиня, бросив на бюро письмо, которое держала в руках, поспешила навстречу гостю и будущему родственнику.

______________________________________

* Вы прелестны, дитя мое! (фр.)

 Отправлено: 27.06.10 16:29. Заголовок: Весна в тот год наст..

Весна в тот год наступила рано. Съежившись под лучами солнца, снег быстро сбежал с полей и холмов, с треском тронулся лед на реке, вспухшей от устремившихся в нее талых вод. В голых еще рощах галдели грачи, по деревням стоял веселый шум, – и природа, и люди бурно радовались наступавшему теплу.
В один из таких погожих весенних деньков Ипполит Куроедов, взъерошенный и сердитый, спрыгнул с коня у крыльца своего дома, кинул поводья подоспевшему конюху и вихрем пронесся через прихожую, разбрызгивая во все стороны со своих сапог ошметки грязи.
– Это неслыханно, papa! – ворвался он в кабинет, где старший Куроедов коротал послеобеденное время за чтением газеты и рюмочкой рябиновой наливки.
Иван Ксенофонтофич с неудовольствием поднял глаза от губернских «Ведомостей» и осведомился у сына, что случилось.
– Это неслыханно! – повторил Ипполит, падая в кресло и расстегивая на себе плащ, но тут же вскочил и в волнении забегал по кабинету, оставляя на ковре следы грязных сапог. – Буяновы продали участок земли, тот, что вдоль берега реки, напротив усадьбы Забалуева…
– Продали, и что с того? – пожал плечами Куроедов-старший, намереваясь вновь уткнуться в газету.
– Но они продали землю Забалуеву! – выкрикнул Ипполит. – Подумать только, я сам хотел приобрести этот участок, но Буянов уперся, так что с места не своротить… а ведь я предлагал хорошую цену, гораздо больше того, чем этот клочок земли стоит… и теперь, пожалуйста, он продал ее Забалуеву!
– Позволь, но разве Андрей Платонович не в Петербурге? – потер переносицу Иван Ксенофонтович.
– Да, в Петербурге, а все дела передоверил управляющему, черту этому немецкому, и не следит за ним – лишь бы доход был, пусть даже и в убыток соседям! Уж и не знаю, как этот немец Буянова обморочил, что посулил, а только оба берега реки теперь принадлежат господину Забалуеву!
Куроедов-старший все еще ничего не понимал. Ипполит поглядел на отца с досадой, как на неразумного ребенка.
– Неужели вы не видите, papa, чем это грозит для нас обернуться?! Я нынче объезжал поля, выбрался на тот самый берег, а по берегу расхаживает герр Шуллер, превеселый, песенку насвистывает, и с этакою ехидцею мне сообщает, что, дескать, место под новую мельницу ищет… запруду делать будут! – не справившись с застежкой плаща, Ипполит в сердцах вырвал ее с мясом, сдернул с себя плащ и бросил на пол.
– Запруду? – растерянно пробормотал Иван Ксенофонтович.
– Кажется, я догадываюсь! – воскликнул Ипполит, озаренный внезапной догадкой. – Господа Буяновы таким низким способом поквитались с нами. Не сумели обойти в одном, – припомнил он неудавшееся сватовство Сергея Буянова к младшей княжне Долгорукой, – нашли, как в другом досадить! Но я этого так не оставлю!
Иван Ксенофонтович чуть не с испугом наблюдал, как сын мечется по кабинету, молотя кулаком по встречающимся ему на пути предметам мебели.
– Почему нет закона, чтобы запретить скупать землю по обе стороны реки? – неистовствовал Ипполит. – Я с жалобой обращусь! К предводителю уездного дворянства!
– К предводителю дворянства? – моргнул Куроедов-старший.
– К предводителю! – с воинственным видом тряхнул головой Ипполит, но вдруг осекся, спохватившись, что жаловаться придется господину Забалуеву на самого же господина Забалуева, и безнадежно махнув рукой, покинул кабинет.
Иван Ксенофонтович, с облегчением вздохнув, допил из рюмочки и снова зашуршал газетой.

В прекрасном расположении духа Карл Модестович Шуллер, управляющий господина Забалуева, возвращался в поместье из уездного городка. Погода была солнечная, под стать настроению, дул свежий апрельский ветерок, и даже непролазная российская грязь, столь противная немецкой душе, не чавкала под копытами коня – проселочная дорога уже почти просохла, лишь местами оставалась влажной, лоснясь, как черный бархат.
Переезжая через речку по деревянному, недавно наведенному после зимы мосту, Карл Модестович бросил взгляд налево, где на высоком берегу в отдалении суетились мужики, возводя какую-то постройку, и не сдержал довольной улыбки. Затея его полностью увенчалась успехом. Помещик Буянов, сначала наотрез отказавшийся продавать прибрежную полоску земли, при намеке на возможную для Куроедовых неприятность сделался сговорчивым и уступил – за пять тысяч рублей, которые Карл Модестович рассчитывал вернуть с лихвой, пустив слух о строительстве мельницы. Так и вышло. Помещики, чьи земли находились ниже по течению, гурьбой устремились в забалуевскую усадьбу – кто с мольбами, кто с угрозами, – помешать возведению злополучной запруды. Хитрый немец, который вовсе и не помышлял строить мельницу, а лишь отправил на берег мужичков, чтобы те шумом и суетой всполошили соседей, прикинулся чрезвычайно расстроенным, уверяя всех, что без этой новой мельницы хозяин его будет непременно разорен, и лишь после долгих уговоров согласился взять с окрестных помещиков отступные, а отступных тех в общей сложности набралось без малого тридцать тысяч.
О возможном гневе хозяина Карл Модестович мало заботился. Даже если бы кто-то из помещиков стал жаловаться господину Забалуеву на произвол его управляющего, Андрей Платонович, подсчитав барыши, закрыл бы глаза на эти жалобы, и уж, конечно, не заметил бы того, что часть этих барышей осела в карманах ловкого немца. А если, паче чаяния, хозяин решил бы выразить неудовольствие, управляющий и тут бы нашел, как уйти от наказания – слишком много было известно ему такого, что господин Забалуев тщательно скрывал от своих недоброжелателей, и о чем те недоброжелатели охотно бы сведали.
Конь неторопливо взбирался по косогору. Направо и налево расстилались черные пашни, кое-где начинавшие зеленеть озимыми всходами. Лениво понукая коня, Карл Модестович прикидывал в уме, сколько в их деревне тягловых мужиков, кого из них можно будет отпустить по оброку, кого гнать в поле. В отличие от многих уездных помещиков, немец не заставлял крестьян гнуть спину на барщине по шесть дней в неделю – не из человеколюбия, отнюдь, но по практическому расчету. Замордованный мужик – плохой работник, эту истину за годы жизни в России Карл Модестович прекрасно усвоил, и умел, когда надо, строго спросить, когда надо – дать поблажку. Крестьяне его побаивались, однако не ненавидели.
У развилки, откуда по прямой до усадьбы Забалуева оставалось меньше версты, немец наткнулся на застрявшую в глубокой колее коляску – место было сырое и низкое. Бородатый возница и молодой парень, по виду денщик, ломали с деревьев ветки и охапками бросали их под колеса; в коляске сидел офицер в накинутой на плечи шинели, левая рука его была на перевязи.
Карл Модестович хотел было проехать мимо, но что-то его остановило.
– Владимир Иванович? – спросил он, внимательно приглядевшись, и снял цилиндр, приветствуя молодого барона.
Владимир ответил едва заметным движением подбородка.
– Домой, значит? То-то рад будет Иван Иванович! – продолжал управляющий, хотя офицер не выказывал ни малейшей охоты поддержать беседу. – Да вы, никак, ранены? – сочувственно поинтересовался немец, кивнув на перевязанную руку.
– Пустяки, – едва расцепил зубы Владимир.
В это время совместными усилиями кучера и денщика коляску удалось вытащить из колеи на сухое место.
– В отпуск, господин барон? – не оставлял попыток удовлетворить свое любопытство Карл Модестович.
Не удостоив его ответом, Владимир махнул кучеру рукой:
– Поехали!
Ничуть не обидевшись, немец проводил удаляющуюся коляску взглядом, потом зачем-то посмотрел на небо, вдруг затянувшееся легкими облачками.
– Знать, скоро и мои хозяева пожалуют, – пробормотал он, натягивая поводья и поворачивая коня в сторону дома.
Он не ошибся в своих предположениях: в усадьбе его ждало письмо из Петербурга с извещением, что господин Забалуев с супругой через неделю возвращаются в поместье

 Отправлено: 27.06.10 16:30. Заголовок: Встречать господ выс..

Встречать господ высыпали во двор все челядинцы, чистые и принаряженные. Карл Модестович стоял чуть поодаль, нервно пощипывая усы.
Карета подъехала. Первым из нее выбрался Андрей Платонович, знакомо кряхтя и потирая бока.
– Экие дороженьки у нас ухабистые, всю-то душу вытрясло, вымотало…
И протянул руку, помогая спуститься с подножки жене.
Елизавета Петровна выглядела совершенно иначе, чем прошлой осенью – уверенные движения, надменный взгляд, платье и мантилька по столичной моде, из роскошных тканей, не виданных в деревне, – дворовые девки уставились на свою барыню, восторженно разинув рты, как на диковинную бабочку. Она и похожа была на яркую бабочку, подле которой серой гусеницей суетился ее супруг, искательно заглядывая ей в глаза и готовый, кажется, сию минуту бросить ей под ноги свой сюртук, или броситься сам, чтобы она могла пройти по двору, не запылив подошв своих модных ботинок.
Госпожа Забалуева ленивым взглядом из-под полуопущенных ресниц окинула двор и дом, ряд склонившихся перед нею слуг, и нахмурилась, увидев управляющего. Тот низко поклонился, удостоившись от хозяйки еще более неприязненного взгляда.
«Попал к барыне в немилость», – усмехнулся он мысленно, не веря, что это грозит ему сколько-нибудь серьезными неприятностями, и велел лакеям, разгружавшим карету, нести поклажу в дом: сундук хозяина – в прежнюю спальню, сундуки хозяйки – в «ореховую», с окнами в сад.
– Почему в «ореховую»? – спросила госпожа Забалуева сквозь зубы, глядя куда-то мимо управляющего.
– Как вы приказали в письме, Елизавета Петровна, – ответил Карл Модестович с новым поклоном.
– Я писала, чтобы в голубую! – заявила она капризно.
– Что случилось, душенька? – встревожился Андрей Платонович, беря ее под локоток.
– Votre intendant est un imbécile!* – в раздражении бросила она, и, вырвав у мужа руку, ушла в дом. Господин Забалуев засеменил следом, будто забыв об управляющем.
– Пошли вон! – цыкнул Карл Модестович на дворовых, принявшихся было скалить зубы: впервые самодовольный немец был так унижен на их глазах.
Челядинцев как ветром сдуло, на ступеньках крыльца остались только управляющий, да нарядная Полина, которой по долгу горничной следовало проводить хозяйку в комнаты, но девка почему-то медлила.
Карл Модестович достал из кармана письмо, перечитал, нашел место, где черным по белому было написано «ореховая спальня», хмыкнул и помотал головой.
– Что барыня вам сказали? – подскочила к нему Полина, бесцеремонно пользовавшаяся привилегиями, дарованными ей управляющим за услуги, за которые другие челядинцы называли ее потаскухой.
– Сказала, что я болван… – рассеянно пробормотал он, комкая злополучное письмо.
Полина громко фыркнула в кулачок.
– Нашла чему смеяться, дура! – сердито дернул щекой немец.
– А откуда вы по-французски знаете, Карл Модестович? – не унималась любопытная горничная.
– Не твое дело! – он сунул ей скомканное письмо. – На, сожги! И ступай к барыне, видишь – они не в духе? Прогонят на скотный двор, а я заступаться не буду!
Полина обиженно захлюпала носом, нагнала в глаза слезы, но управляющий уже повернулся к ней спиной и, сбежав с крыльца, принялся распекать замешкавшегося кучера, срывая на бедняге свое дурное настроение.
____________________________

* Ваш управляющий – болван! (фр.)


Карл Модестович Шуллер болваном себя не считал – даже когда семилетним мальчишкой пас гусей в баварском местечке Рюмменау. Отец его был небогатым деревенским ткачом, мать умерла родами, а вторая жена отца, злая костлявая женщина, ко всему еще и прескупая, пасынка не любила, одевала в обноски и кормила впроголодь. Жуя сухую корочку хлеба, маленький Карл пас на лугу за деревней мачехиных гусей и мечтал о том, как вырастет, станет богатым, и тогда уже мачехе придется гнуть на него спину.
Однажды мимо проезжал в экипаже некий барон и, видимо, скучая, остановился и спросил, сколько гусей в стаде у маленького пастушка.
– Если по головам считать, то тридцать, а по крыльям – шестьдесят, – ответил Карл.
Барон засмеялся и, сказав, что покупает одного гуся, бросил мальчику золотой талер – целое состояние.
Карл спрятал золотой талер за подкладку своей потрепанной курточки, где монетку нашла вездесущая мачеха и, увязав эту находку с пропажей самого жирного гуся, жестоко высекла пасынка, а потом пожаловалась на «негодного воришку» отцу, и отец тоже учинил ему порку. «Негодный воришка» горько плакал: не столько ему было больно, сколько жалко золотого талера, который он впервые в жизни подержал в руках, да и то недолго. Тогда же он усвоил и первый урок мошенника, которому по сию пору неуклонно следовал: воруй, но не попадайся!
Так миновало несколько лет. Старший Шуллер, наглотавшись хлопковой пыли у своего ткацкого станка, умер от болезни легких, а младшего мачеха безжалостно выгнала из дому. Карл решил, что уходить с пустыми руками глупо, и перед тем, как навсегда покинуть Рюмменау, опустошил мачехину кубышку, которую та прятала на кухне, среди фарфоровой посуды, наивно полагая, что сей тайник известен ей одной.
Талеры госпожи Шуллер ее пасынок носил в нательном поясе про черный день, а на жизнь зарабатывал, нанимаясь то подмастерьем к пивовару, то рабочим на мельницу, то кельнером в кофейню. Но нигде ему не нравилось, и нигде он надолго не задерживался, кроме города Мюнхена, где Карл, будучи лютеранином и имея за плечами всего несколько классов сельской школы, умудрился поступить в католическую семинарию и даже едва не окончить ее.
Достигнув двадцати лет, он всерьез задумался, что делать дальше. От мачехиных золотых талеров давно остались лишь воспоминания, священника из него не вышло, и ни одного ремесла он толком не освоил… Но тут кто-то сказал ему, что безбедно и не особо утруждая себя, можно прожить в России.
Так оказался он в этой загадочной стране, где византийская роскошь соседствовала с ужасающей нищетой, на сказочно бескрайних просторах царил сказочный же беспорядок, а дороги, или то, что здесь ими называлось, повергали европейцев в состояние непреходящего изумления.
Опрятный вид и почерпнутые в семинарии знания позволили Карлу получить место гувернера в семье небогатого помещика. Два года он обучал дворянских недорослей немецкому языку и странной смеси философии с теологией, потом помещик разорился и отказал гувернеру от места, однако дал превосходные рекомендации.
К тому времени Карл уже бойко изъяснялся по-русски и по примеру многих своих соотечественников стал искать более хлебное место – управляющего, которое и нашел в той же губернии, у некоего графа. Управлять поместьем оказалось не Бог весть каким трудным делом. Русские мужики и без подсказки хорошо знали, когда пахать, когда сеять, когда заготавливать сено, надо было лишь следить за ними, чтобы не уклонялись от барщины да не воровали лес и зверя из господских угодий.
Граф жил на широкую ногу и содержал многочисленный штат прислуги. Новому управляющему приглянулась бонна-француженка, состоявшая при графских дочках – черненькая, субтильная, полная волнующего шарма, равно чуждого как бесцветным немкам, так и пышнотелым русским крестьянкам. «Приятно изучать чужой язык через посредство женских уст и глаз», – говаривал байроновский дон Жуан. Познать французский язык в совершенстве Карлу помешал хозяин, тоже воспылавший страстью к хорошенькой мамзели; управляющий был уволен без долгих разговоров и без рекомендаций. Карл не сильно, впрочем, огорчился: присвоенных за время службы у графа пятисот рублей хватило ему на несколько месяцев, что он провел без работы.
Спустя полгода он перебрался в другую губернию, написал почерком графа рекомендательное письмо, блестяще в нем себя аттестовав, и с этой «рекомендацией» поступил на службу к вдовой баронессе. Баронесса была немолода и некрасива, однако Карл в течение двух или трех лет справлял при ней должность не только управляющего. Дабы вознаградить себя за неудобства, связанные с этим двойным положением, он потихоньку обкрадывал вдову, и существование казалось ему вполне сносным, пока баронесса неожиданно не влюбилась и не вышла замуж за бравого гусара без гроша в кармане, зато с лихо закрученными усами. Прежнему любовнику была дана отставка.
«Экая морда у него воровская!» – ткнул пальцем в управляющего гусар, водворившийся в доме барином, и потребовал хозяйственные книги. Книги были в порядке, но господин Шуллер решил убраться подобру-поздорову, пока гусар, судя по всему, человек решительный, не доискался до скрытого мошенничества.
Незаметно утекали годы, менялись места, менялись хозяева. Прав оказался давний советчик, ни лица, ни имени которого Карл Модестович не мог теперь вспомнить – жить в России можно было безбедно. Уже и накоплен был капиталец – пусть и не великий, однако многократно превосходивший то, что в состоянии был заработать сын ткача честным трудом в родном своем Рюмменау. Построить бы фабрику, но Карл Модестович понимал, что одному ему сие предприятие будет не по силам, а все его прежние хозяева были ленивы и предпочитали тратить, чем преумножать капитал. Не раз заводил он речь о фабрике и с нынешним барином, Андреем Платоновичем Забалуевым, соблазняя его большими прибылями, но тот, сначала заинтересовавшись, после отказался от этой затеи как от «слишком хлопотной»:
– Есть у меня невестушка на примете, и приданое за нею хорошее дают – вот то верное дело, а ты мне про какую-то фабрику талдычишь!
Карл Модестович не рассматривал женитьбу как источник дохода, хотя мысли о собственно женитьбе навещали его довольно часто. Был он уже не молод и, сентиментальный, как все немцы, подумывал о чистом и уютном доме, наполненном детским смехом, и о хозяйке этого дома – приветливой, честной и трудолюбивой, – именно такой ему рисовалась идеальная жена.
– Карл Модестович! – разыскала его около конюшен запыхавшаяся Полина. – Вас барин ждут, в кабинете!
Он окинул взглядом статную фигуру горничной, задержался на лице: румянец во всю щеку, спелые, как вишни, губы, брови вразлет… хороша девка! Хороша, да блудлива, лжива и корыстна. Всех прелестей щедро отвесила ей матушка-природа, а на добродетели поскупилась. Пожалев мимоходом, что нет среди его добропорядочных и трудолюбивых соотечественниц таких румяных красавиц, немец ущипнул Полину за подбородок, не удержался и поцеловал в призывно приоткрытые губы. Девка тотчас вскинула ему на плечи полные руки, прижалась упругой грудью – сладкая, бесстыдная.
– Некогда сейчас баловаться, барин зовет! – прохрипел он, с трудом высвобождаясь из плена жарких рук. – Приходи вечером ко мне во флигель…
Едва управляющий ушел, как скрипнула дверь конюшни и появился чумазый босоногий Никита в засученных до колен штанах. От него крепко пахло потом и лошадьми, Полина скривилась, демонстративно зажав пальцами нос.
Вытирая пучком сена грязные вилы, которыми только что кидал навоз, парень проворчал с тоской в голосе:
– И чего ты за немцем этим поганым бегаешь, как собачонка?
– С тобой, что ли, прикажешь, на сене валяться? – фыркнула Полина.
– Я тебя не валяться, а замуж зову, – сказал Никита, – хочу, чтоб всё по-честному было!
– И что я с господином управляющим спала, простишь? – прищурилась Полина.
– Прощу! – ответил парень, открыто глядя на нее. – Прощу и попрекать не стану! Что раньше было, в том я тебе не судья…
– А коли после свадьбы Карл Модестович меня позовет, а я и пойду? – спросила Полина, с бесстыдною улыбкой на губах поигрывая кончиком пышной косы.
Никита насупился, отвернулся.
– Смеешься ты надо мной…
– Над дурнем таким и не грех посмеяться! Ишь, жениться он удумал! – звонко расхохоталась Полина, сверкая ровными белыми зубами. – От навоза умойся, жених!
И, все так же громко хохоча, направилась обратно к дому.
Никита тяжело вздохнул, вытер грязным рукавом вдруг заблестевшие глаза и, подхватив на плечо вилы, скрылся за дверями конюшни.

 Отправлено: 27.06.10 17:14. Заголовок: Персонажики однако ..

Персонажики однако Ипполит Куроедов и вся их семейка - редкие зануды Владимир какой-то, как бы это сказать. Не вразумительный что-ли. Один КМ шает что к чему

 Отправлено: 27.06.10 17:45. Заголовок: Светлячок пишет: Пе..

Светлячок пишет:

цитата:

Персонажики однако

Я забыла предупредить, что в этой истории нет ни одного положительного персонажа :) То есть - абсолютно положительного

Светлячок пишет:

цитата:

Владимир какой-то, как бы это сказать. Не вразумительный что-ли

Не орел :)

 Отправлено: 28.06.10 10:35. Заголовок: Gata, спасибо за про..

Gata, спасибо за продолжение!
Вот и Владимир вернулся!

 Отправлено: 28.06.10 14:46. Заголовок: Gata пишет: Я забыл..

Gata пишет:

цитата:

Я забыла предупредить, что в этой истории нет ни одного положительного персонажа :) То есть - абсолютно положительного

Отлично Где взять положительных?! Их не было ни одного в БН, на фанфики не расчитываю

 Отправлено: 29.06.10 12:21. Заголовок: Светлячок пишет: Гд..

Светлячок пишет:

цитата:

Где взять положительных?!

Только в Третьем отделении ))))))

 Отправлено: 29.06.10 12:22. Заголовок: Андрей Платонович до..

Андрей Платонович долго сморкался в огромный клетчатый платок, кряхтел и тер лысину, будто намеревался поговорить о каком-то щекотливом деле и не знал, как к этому разговору приступить.
Управляющий терпеливо ждал, стоя посреди кабинета.
– Вы говорите, Карл Модестович, рожь-то уже посеяли?
– Так точно-с, посеяли, – ответил немец, не моргнув глазом, хоть отвечал на этот вопрос пятый раз – ровно столько, сколько хозяин его задавал.
Андрей Платонович поерзал в скрипучем кресле, буркнул:
– Экая рухлядь! Выбросить, да новое купить, есть в Петербурге один знатный мебельщик… Надо с супругой посоветоваться, с Елизаветой Петровной, у нее тонкий вкус, да-с… и не без пользы – ведь ежели обустройством дома заняться, оно и не до капризов станет…
Карл Модестович насторожился.
– Вот ведь беда какая – невзлюбила вас Елизавета Петровна, – сокрушенно вздохнул хозяин. – Я уж к ней и так, и этак, уговаривал, упрашивал… что второго такого золотого человека, как господин Шуллер, и не найти… нет-с, слушать ничего не хочет, требует, чтобы расчет я вам дал немедленно… – Андрей Платонович виновато развел руками. – Ума не приложу, чем вы супруге моей не угодили?
Управляющий отлично помнил, чем именно не угодил он молодой хозяйке, и не удивлялся женской злопамятности, удивлялся лишь самому себе, как мог он, не будучи ни наивным, ни неопытным, полагать, будто госпожа Забалуева простит ему вмешательство в ее планы.
Но ни досады, ни обиды он не испытывал. Его увольняют? Что ж, так тому и быть! Довольно с него русского бездорожья и русского беспорядка, чванливых господ и капризных хозяек, перед которыми он пресмыкался восемнадцать лет. Мошенничал, воровал, хитрил, вился ужом… Пора стать хозяином самому себе. Перед мысленным взором Карла Модестовича промелькнула чистенькая мыза, стадо белых коров, пасущихся на изумрудно-зеленом лугу, маленькое озерцо посреди ухоженного садика, и над всем этим акварельно-голубое небо, – благостную эту картину он видел в одной из Остзейских губерний, где случилось ему побывать года три назад, и где с тех пор он мечтал поселиться на склоне лет.
– Когда прикажете отбыть-с? – спросил он, глядя за окно на корявые, едва начинающие зеленеть деревья, а видя уютный домик с красной черепичной крышей, возле которого растут желтые и розовые мальвы.
– Как отбыть? Куда?! – испугался Андрей Платонович. – Что вы такое удумали, Карл Модестович, голубчик… да как же я без вас?
– Но вы мне только что сказали-с…
– Сказал, ну и сказал! Не к тому сказал, чтобы вас прогнать, а к тому, чтобы вы Елизавете Петровне поменьше на глаза попадались. Она вспыльчива, да отходчива, через неделю и не вспомнит, почему сердилась…
Немец испытал едва ли не разочарование. Как мираж, растаяла курляндская акварель – домик с черепичной крышей, мальвы и озерцо, остались за окном лишь голые деревья русской усадьбы, в которой провел он последние несколько лет и, может быть, проведет еще не год. В усадьбе, где, как оказалось, ничего не изменилось – хозяин по-прежнему остался хозяином, лишь сделав вид, что попал под каблук своенравной молодой жене. Карлу Модестовичу подумалось, что супружеская жизнь господина Забалуева, верно, была совсем не сладкой, коли тот принужден был пускаться в подобные хитрости.
Однако не за тем ведь одним позвал его хозяин, чтобы посетовать на капризы жены? Хозяин между тем повел себя очень странно. Зачем-то на цыпочках прокрался к двери, воровато выглянул в коридор, потом закрыл дверь на ключ и, так же на цыпочках вернувшись в свое кресло, пальцем поманил к себе Карла Модестовича. Немец навострил уши, приготовясь услышать нечто из ряда вон выходящее… хоть и начинал догадываться, о чем пойдет речь.
– В прах проигрался, в дым, вдрызг, – всхлипывал Андрей Платонович, некрасиво дрожа подбородком – казалось, вот-вот расплачется. – И начинал-то не горячась, семпелем*… сорвал банчишко – раз, другой… а тут вокруг меня гнут**, и я стал гнуть…
Бережливые немцы и талера не бросят ради прихоти, и для Карла Модестовича всегда была загадкой эта нелепая и безрассудная широта души, что позволяла русским ставить на карту и с легкостью проигрывать целые состояния. Разориться и пустить себе пулю в лоб – что может быть нелепее? Управляющий покосился на своего хозяина – тот причитал слишком громко для человека, решившего свести счеты с жизнью.
– Триста тысяч! – стонал Андрей Платонович. – Я пропал, погиб… А если имение заложить? – встрепенулся он.
– По прежней закладной еще не заплачено-с, – хмуро напомнил управляющий.
Хозяин проигрывал не первый раз. Каждую зиму в Петербурге за карточным столом он оставлял доходы со своего именья, брал взаймы у ростовщиков под бешеные проценты, запутавшись в долгах, заложил половину крестьян, а потом и всё поместье, но каким-то непостижимым чудом ему удавалось скрывать от соседей и петербургских знакомых истинное плачевное состояние своих дел и даже слыть богатым человеком. Немало этому способствовал ловкий управляющий, всеми правдами и неправдами добывавший для хозяина деньги, но в этот раз не помогли бы и барыши, полученные от «строительства» мельницы.
Андрей Платонович совсем приуныл.
– А приданое вашей супруги? – спросил его управляющий.
– Еще зимою проиграл… – безнадежно махнул рукою хозяин.
Карл Модестович почему-то ничуть не удивился.
– Но княгиня Долгорукая, кроме денег, будто бы, за дочерью именье давали?
– Под Тамбовом именьице, – кивнул Андрей Платонович. – Да оно на жену записано, без ее ведома ни продать, ни заложить…
– Можно-с и без ведома, – протянул управляющий, делая рукою в воздухе неопределенный жест.
– Подпись подделать?! – ахнул господин Забалуев.
– Чтобы подпись подделать, человека надо искать, в сем деле искусного, да платить ему потом за молчание… А вот когда б вы сами Елизавете Петровне промеж других бумаг дали купчую подписать…
Андрей Платонович оживился было, но тут же снова сник.
– Раскроется ведь рано или поздно, – испустил он тяжкий вздох. – А мне скандала допускать никак не можно…
– Тогда-с одно остается, – недолго подумав, сказал немец, – перезаложить ваше имение.
На господина Забалуева жалко было смотреть.
– А без этого не обойтись? – спросил он робко.
– Leider!*** – вздохнул немец с потаенным злорадством. – Разве что в долг опять взять, так ведь без заклада тоже не дадут-с… да и огласки при сем не избежать…
– Нет-нет, никакой огласки! – всполошился Андрей Платонович.
Закладывая в позапрошлом году имение в Опекунский совет, он щедро подкупил секретаря и капитана-исправника, чтобы держали языки за зубами. Придется подкупать и теперь... Окончательно павший духом господин Забалуев на всё был согласен, даже и на то, что возвращать новую ссуду придется в куда более короткий срок и с куда более высокими процентами. Где взять на это денег, он не думал – лишь бы теперь долг заплатить.
Карл Модестович не стал напоминать столь трепетно берегущему свою репутацию предводителю дворянства, что в случае неуплаты тот лишится и поместья, и уважения соседей.
«Если хозяин не печется о собственном имении, то мне и подавно не пристало», – рассуждал немец сам с собой, неторопливо вышагивая по двору и жмурясь от яркого солнца, похожий в эту минуту на вальяжного кота. Досада в нем постепенно уступала место более приятным мыслям – нельзя ли будет и на перезалоге нагреть руки.
Внезапно слуха его достигли громкий визг и шум потасовки. Нахмурившись, он свернул за угол дома и застал там возмутительную сцену. Полина и Татьяна таскали друг друга за волосы, царапались, кусались и сыпали отнюдь не поэтической бранью. Грозный окрик управляющего обрушился на них, как ушат холодной воды. Красные и взъерошенные, драчуньи отскочили в разные стороны, у Татьяны алела на щеке тройная царапина – след ногтей, передник Полины обвис рваными клочьями.
– Что вы тут учинили?! – свирепо вращая глазами, напустился на девушек немец.
– Я не виновата, Карл Модестович! – плаксиво заныла Полина. – Я мимо шла, а эта оглашенная как налетит…
– А зачем ты Никите голову морочишь?! – петушилась Татьяна; обычно смирная и беззлобная, сейчас она пылала от ярости.
– Да на что мне этот лошадник неумытый? – презрительно оттопырила губу горничная, поправляя на себе обрывки фартука. – Его, небось, неделю в бане надо веником хлестать, чтоб навозный дух выпарить!
– А ты хоть белешенька ходишь, всё равно все знают, что ты потаскуха! – не осталась в долгу Татьяна.
Справедливого упрека Полина вынести не смогла и снова вцепилась Татьяне в волосы.
Управляющему надоело наблюдать за сей баталией, и он позвал мелькнувшего невдалеке холопа:
– Гришка!
Тот подбежал, топоча разбитыми сапогами.
– Веди их на конюшню, – велел ему немец, кивнув на вошедших в раж товарок, – и всыпь обеим столько розог, чтобы полмесяца ни присесть, ни прилечь не могли!
Татьяна с Полиной враз притихли, а потом разразились плачем и стенаниями, умоляя господина управляющего их пощадить.
Карл Модестович вспомнил, что собирался эту ночь провести с Полиной, а после порки на конюшне девка едва ли будет пригодна для утех… Он хотел было отменить приказ, но одернул себя – нельзя, холопов в строгости нужно держать, иначе выйдут из повиновения. Давеча и так уж зубы скалили, чего прежде и за его спиной себе не позволяли. Он покосился на шмыгавшую носом Полину. Жалко девку, изуродует ее розга… шепнуть разве Гришке, чтобы бил вполсилы?
Из открытого окна гостиной донеслись звуки фортепиано. Все невольно повернули головы в ту сторону.
– Елизавета Петровна музицируют… – пробормотала Полина. Внезапно глаза ее вспыхнули надеждой и, прежде чем Карл Модестович и другие успели что-либо сообразить, она подбежала к окну и бухнулась на колени с душераздирающим воплем:
– Смилуйтесь, барыня!
___________________________________________

* семпель – простая неудвоенная ставка
** гнуть – удваивать ставку
*** Увы! (нем.)

 Отправлено: 29.06.10 16:33. Заголовок: Эх, не завладеть Заб..

Эх, не завладеть Забе Лизиным сердечком!

 Отправлено: 30.06.10 09:56. Заголовок: Ифиль пишет: Эх, не..

Ифиль пишет:

цитата:

Эх, не завладеть Забе Лизиным сердечком!

Его больше интересует кошелек :)

 Отправлено: 30.06.10 09:57. Заголовок: Буйный май врывался ..

Буйный май врывался в распахнутое окно ароматом цветущих яблонь, щебетом птиц и каким-то по-особенному ярким солнечным светом.
Мурлыча под нос модный в столице романс, Лиза завязывала перед зеркалом ленты на шляпке. Из зеркала на нее смотрело задорное лицо со смеющимися карими глазами и легкой россыпью веснушек на щеках и маленьком аккуратном носике. Веснушки упрямо проступали сквозь слой пудры, лишая лицо мраморной аристократической бледности, но Лизу, впрочем, это мало огорчало.
Она проснулась с упоительным ощущением огромного, невероятного, всеобъемлющего счастья. Сладкий предутренний сон был тому виною, или распевшиеся в саду соловьи, но Лиза твердо знала, что сегодня с ней непременно должно случиться что-то очень хорошее и радостное, что изменит всю ее жизнь.
Горничная Полина передала ей записку от супруга: Андрей Платонович сообщал, что отбывает по делам в уездный город, и ждать его обратно просил не раньше вечера. Лиза не сразу смогла решить, как ей распорядиться внезапно свалившейся на нее свободой. Со времени возвращения в поместье она редко оставалась одна, все дни были заполнены визитами – к родственникам, к друзьям, к знакомым, несколько приемов было дано и в доме самого предводителя, куда вереницей тянулись уездные помещики, чтобы засвидетельствовать почтение и попутно похлопотать о своих делах.
И вот она на целый день предоставлена самой себе. Сидя на подушках в постели и потягивая из чашечки горячий шоколад, Лиза лениво размышляла, не велеть ли заложить карету и не отправиться в родительский дом, повидать Сонечку. Они с младшей сестрой с детства были очень дружны, но из-за суеты, связанной с бесконечными приемами и скорой Сонечкиной свадьбой (свадьбу их брата Андрея с племянницей графа N. пышно отпраздновали перед самой Масленицей, в Петербурге), сестрам так и не удалось поговорить по душам.
Лиза прикрыла глаза, пытаясь вспомнить давешний сон. Внезапно ее пронзило, как молнией – Владимир! Как вышло, что за минувшую зиму она ни разу не вспомнила о нем? Нет, запретила себе вспоминать. Загнала воспоминания на самое дно души, утопила в море светских развлечений, кружилась на балах до изнеможения – чтобы не страдать, пила шампанское – чтобы не иссохнуть от тоски… и только здесь, вдали от каменной столицы, в погожее майское утро, напомнившее ей беззаботные годы девичества, она позволила, наконец, потаенным мыслям вырваться наружу. Владимир! Душу вдруг затопила такая томительная нежность, на сердце стало так нестерпимо горячо, что она больше ни минуты не сомневалась, что ей делать дальше.
Полина, боготворившая молодую хозяйку после того, как та спасла ее от порки на конюшне, и старавшаяся услужить – не за страх, от души, – помогла Елизавете Петровне одеться и, если и удивилась, что барыня отправляется на прогулку пешком и одна, удивление свое оставила при себе.
Лизе вспомнился день приезда. Она спустилась в гостиную поиграть на рояле, но не успела взять и двух аккордов, как со двора донеслись громкие крики. Выглянув в окно, она увидела стоявшую на коленях всклокоченную и оборванную Полину, с мольбою простиравшую к ней руки, а чуть поодаль – ненавистного немца и двух других дворовых. Заподозрив, что управляющий учинил расправу над провинившимися холопами прямо у нее под окнами нарочно, с целью досадить, госпожа Забалуева разразилась гневной тирадой, но Полина так жалобно скулила, что она ни в чем не виновата, что хозяйка смягчилась, велела немцу отпустить девку и сердито захлопнула окно.
Играть на рояле ей расхотелось, но и с претензиями к супругу она не пошла, понимая их бессмысленность. Давеча Андрей Платонович клятвенно ее заверил, что немедленно рассчитает немца, а немец как ни в чем не бывало разгуливал по усадьбе… «Старый обманщик!» – с раздражением подумала она о муже.
Но, к чести управляющего, за три недели, что минули со дня скандального происшествия, он ни разу не попался Елизавете Петровне на глаза и, когда бы она ни посмотрела в окно – вечером, во время приема гостей, или рано поутру – во дворе было пусто и тихо.
Поправив выбившиеся из-под шляпки светлые локоны и кокетливо расположив их на лбу и вдоль щек, Лиза набросила на плечи поданную горничной бледно-лиловую, в тон банту на шляпке, атласную накидку, и, последний раз кинув взгляд на свое отражение в зеркале, выпорхнула вон.
По извилистой тропинке она спустилась к реке. Голубая лента воды убегала вдаль, теряясь в зеленоватой дымке лесов. Берега соединял деревянный мост, шаткий с виду, но на удивление прочный, отзывавшийся тысячеголосым скрипом, когда по нему проезжал экипаж или тяжело груженная телега. Отсюда до поместья Корфов было рукой подать. Знакомые с детства места!
Подхватив мешавшие юбки, Лиза вприпрыжку побежала вдоль берега реки, не боясь, что ее кто-нибудь увидит. На душе у нее пели ангелы. Пусть она совершает глупость, пусть нарушает все мыслимые и немыслимые приличия, но в этот чудесный майский день, наполненный дурманящей свежестью и живой музыкой природы, когда хочется думать только о счастье, разве имели значение какие-то приличия?
Она не пустила лакея Корфов доложить о ней молодому хозяину, сказав, что хочет сделать Владимиру Ивановичу сюрприз. Со сладким замиранием сердца толкнула дверь в библиотеку…
– Лиза?! – ошеломленно воскликнул Владимир, поднимаясь ей навстречу и поспешно убирая в ящик стола какую-то бумагу.
Смеясь и плача одновременно, она бросилась к нему, прильнула, уткнувшись носом в жесткую ткань его сюртука, и так замерла на несколько минут, наслаждаясь его близостью, слушая глухое биение его сердца, потом запрокинула лицо, ожидая поцелуя… но Владимир не шевельнулся.
– Ты не рад меня видеть? – спросила она, чуть отстраняясь.
Владимир пришел в себя.
– Конечно, рад, Лизонька! Но это было так неожиданно… – бормотал он, помогая ей снять накидку и сесть в кресло. – Почему ты здесь? Ты приехала с мужем?
– Не хочу говорить о моем муже! – тряхнула головой Лиза. – Его нет дома, но, даже если бы он и был там, мне бы не потребовалось ни сопровождения, ни позволения его, чтобы прийти к тебе!
– Прийти? Ты пришла пешком?! – барон был потрясен.
– Ты же знаешь, я не езжу верхом, – напомнила она.
– Помню, – кивнул он. – С тех пор, как десять лет назад упала с лошади, и твоя матушка запретила тебе приближаться к конюшне…
– А тебе – ко мне! – со смехом подхватила Лиза. – Она думала, что я чуть не свернула шею по твоей вине.
– Но ведь так оно и было – ты вздумала скакать на моей лошади, с мужским седлом, а я не смог тебя отговорить. Если бы с тобой что-то случилось…
– Я всего лишь порвала платье и оцарапала лицо, – перебила его Лиза и снова хихикнула. – Маменька была сильно удивлена, что я подчинилась ее запрету, но я только сделала вид, что подчинилась, а на самом деле мне просто стыдно было признаться, что я стала бояться лошадей!
Оба рассмеялись детским воспоминаниям.
– Однако тебе не следовало приходить сюда одной, – посерьезнел Владимир.
– А что мне было делать? – грустно улыбнулась она. – Ни ты, ни твой отец не спешили явиться к нам с визитом… – в ее голосе прозвучала нескрываемая обида.
– Мой отец нездоров, а я после Кавказа живу затворником…
– Прости, я забыла, что ты был ранен… – виновато прошептала Лиза, осторожно дотрагиваясь до его руки, которую он до сих пор держал неуверенно.
Барон чуть заметно поморщился.
– Ты мог хотя бы написать, – сказала она робко. – Неужели же тебе совсем не хотелось меня увидеть?
– Разве так важно, что я хотел? Я не имел права тебя компрометировать.
– Если я сама не боюсь себя скомпрометировать, почему этого должен бояться ты?
– Лиза, милая Лиза, – покачал он головой, нежным движением ладони касаясь ее щеки. – Всё такая же безрассудная…
– Все так же люблю тебя! – пылко ответила она. – А ты… ты меня любишь? – спросила она с тревогой, пытаясь поймать его ускользающий взгляд.
– Ты замужем, Лиза! – сказал он, отворачиваясь.
– Господин Забалуев мне не муж!
– Ты носишь его фамилию, живешь с ним под одной крышей, спишь в одной постели, и говоришь, что он тебе не муж? – злая ирония в голосе Владимира кольнула Лизу в самое сердце. Зачем он так с ней? Разве не чувствует он, не понимает, как сильно она его любит? Что она скорее бы умерла, чем позволила кому-то обнять ее так, как обнимал он, что ее губы хранят только его поцелуи, что для него одного она берегла себя, избегая соблазнов столичной жизни… Зачем же он так холоден и избегает смотреть ей в лицо? Зачем обижает ее?
«Он оскорблен! – вдруг догадалась она. – Он слишком горд, и не хочет ко мне прикасаться, думая, что я была с господином Забалуевым…»
В другую причину холодности Владимира она упорно отказывалась верить. Но как объяснить ему, какие найти слова? Решение взросло из самого сердца, оно зрело там, пока она бежала сюда берегом реки. Пусть волею обстоятельств она не смогла доказать любовь к Владимиру, став его женой, она докажет это, став его любовницей.
Она снова обняла его и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала – крепко, до головокружения.
– Я пришла к тебе – вся… я твоя… Володя…
Но он решительно снял ее руки со своих плеч.
– Нет, Лиза! Мы не должны…
– Но почему? Почему?! – вскричала она в отчаянии.
Поколебавшись, Владимир выдвинул ящик стола, достал оттуда спрятанную бумагу и протянул Лизе:
– Прочти!
Она прочитала, и у нее потемнело в глазах…

 Отправлено: 30.06.10 14:54. Заголовок: Gata пишет: Лиза пр..

Gata пишет:

цитата:

Лиза прикрыла глаза, пытаясь вспомнить давешний сон. Внезапно ее пронзило, как молнией – Владимир! Как вышло, что за минувшую зиму она ни разу не вспомнила о нем?

Опа...
Gata пишет:

цитата:

– Прочти! Она прочитала, и у нее потемнело в глазах…

Опа.. А по подробнее?

 Отправлено: 02.07.10 10:59. Заголовок: Ифиль пишет: Опа.. ..

Ифиль пишет:

цитата:

Опа.. А по подробнее?

Читайте дальше :)

* * *
Проводив хозяина в город, Карл Модестович полдня занимался бухгалтерией. Гремел костяшками счетов, что-то черкал в своей тетрадке, страницы которой были испещрены длинными колонками цифр с буквенными пометками, непосвященному человеку показавшимися бы китайской грамотой. Записи велись в два столбца, причем цифры в правом столбце отличались от цифр в левом на некую сумму, увеличивающуюся от страницы к странице, и чем круглее становилась эта сумма, тем шире сияла улыбка на физиономии управляющего.
Покончив с черновыми расчетами, он открыл большую хозяйственную книгу и аккуратным почерком перенес в нее цифры из той графы своей тетрадки, где записи особенно трудно было разобрать из-за многочисленных исправлений. Зато в хозяйственной книге не было ни единой помарки: слева – доходы, справа – расходы, – четко, правильно, красиво; управляющий каждой страницей готов был отчитаться перед барином за каждую потраченную копейку.
– Ausgezeichnet! – удовлетворенно произнес Карл Модестович, захлопывая толстую книгу и откидываясь на спинку стула. Сладко потянулся и посмотрел за окно – солнце давно перевалило зенит, деревья зеленели на фоне голубого неба, почти как на пасторали из его мечты. На душе сделалось тепло и лениво. Кликнуть, что ли, Полину?
После достопамятной потасовки с прачкой, едва не закончившейся для обеих поркой на конюшне, Полина дулась на управляющего целую неделю, отказываясь от свиданий под предлогом неотложных поручений, якобы данных ей барыней. Дешевенькие бусы и цветастый платок сделали свое дело – девка оттаяла и снова стала ласковой, хоть ее любовник и подозревал, что дулась она притворно, в надежде выманить подарки, которыми он изредка ее баловал.
– А Танька-то с тех пор с Гришкой слюбилась, – весело щебетала Полина, вертясь в новом платке перед зеркалом над умывальным столиком в чистой и скромно обставленной спальне во флигеле управляющего; единственной роскошью в этой комнате был индийский ковер, перекочевавший туда из барского дома, из пустующей гостевой спальни. – Он ее чуть не высек, а она, ишь, к нему прилепилась, и конюха своего забыла…
– Сдался тебе этот конюх! – поморщился немец.
– А вы, никак, ревнуете, Карл Модестович? – игриво засмеялась Полина, запрыгивая к нему на колени и проворно принимаясь расстегивать пуговицы на его жилетке. Он сорвал с нее сарафан и грубо опрокинул на кровать, девка радостно взвизгнула, болтая в воздухе ногами. Всё стало, как прежде, только отчего-то немцу казалось, что он напрасно помирился с любвеобильной горничной.
Нет, сегодня он, пожалуй, не будет звать Полину.
Спрятав тетрадку с личной бухгалтерией, Карл Модестович повязал галстук и надел сюртук, велел на конюшне седлать гнедого, с белыми «чулками» жеребца по кличке Тоби, своего любимца, и отправился в питейное заведение, куда наведывался раз в месяц, иногда чаще – отдохнуть от однообразных буден в усадьбе, выпить водки (скучая о кружке доброго баварского пива), поговорить о погоде и о видах на урожай с управляющим Буяновых, тоже немцем, или сыграть с ним «по маленькой» в штосс.
Кабак держал бывший холоп из вотчины Забалуева, Демьян Копейкин, разбогатевший на торговле по оброку и выкупивший вольную для себя и всей своей семьи за цену вдвое больше той, что поступила в доход к бывшему хозяину. Демьян не только, не чинясь, заплатил грабительские комиссионные, заломленные господином Шуллером за посредничество, но еще и остался благодарен и всякий раз, когда немец заглядывал к нему в заведение, выставлял рюмку самой лучшей водки.
Заведение никогда не пустовало. Звон стаканов, табачный дым, неумолчный гул голосов, – что-то одновременно отталкивающее и притягательное было в этом деревенском русском кабаке, куда и зимой и летом несли мужики трудовую копейку, заработанную потом и кровью, куда не брезговали заглядывать и немцы, много лет с удовольствием хлебавшие русские щи, не вспоминая о вассер-супе.
Карл Модестович прошел через темные сени, спустился по трем ступенькам в общий зал, где было немногим светлее, пробрался к стойке, за которой суетился кабатчик Демьян, коренастый чернобородый мужик с хитрым прищуром глаз.
– Давненько у нас не были-с, Карл Модестыч! – приветствовал он немца, ловким движением выуживая откуда-то прозрачный графинчик водки и наливая в дорогую рюмку, какие держал для солидных посетителей.
Карл Модестович осведомился о своем приятеле, буяновском управляющем.
– Никак нет-с, нынче не приходили, – ответил Демьян. – А ведь я за вами посылать хотел, Карл Модестыч… тут такое дело-с… – пробормотал он, кивая в глубину зала.
Немец посмотрел в ту сторону, куда указывал ему кабатчик, и замер в остолбенении. За одним из столиков сидела его хозяйка, госпожа Забалуева, без перчаток, в съехавшей с головы шляпке, и, вертя в руках стакан с остатками вина, громко смеялась сальным шуткам какого-то подвыпившего парня.
– Уж второй час сидят-с, – низким голосом гудел за его спиной Демьян. – Пожаловали, вина спросили-с… я было замялся, а они ножками топать, кулачком по столу… неси, мол, да поживее! как им отказать-то? никак невозможно-с… а тут мужичье пьяное… боюсь, как бы греха не стряслось…
Поставив рюмку водки, которую так и не донес до рта, обратно на стойку, Карл Модестович решительно направился к хозяйке, отодвинул парня, уже норовившего обнять ее за талию, и отвесил учтивый поклон.
Елизавета Петровна ничуть не удивилась его появлению.
– Вас опять прислал за мной господин Забалуев? – спросила она весело. – Так ступайте обратно и скажите, что я к нему возвращаться не хочу. Не-хо-чу! – повторила она заплетающимся языком, глаза у нее лихорадочно блестели, на щеках играл нездоровый румянец, и управляющий с потрясением понял, что хозяйка его изрядно пьяна.
Он покосился по сторонам, соображая, что предпринять. Послать Демьянова сынишку в усадьбу, за коляской? Надвигается вечер, пока мальчишка добежит, пока в усадьбе закладывают экипаж, пока приедут сюда, уже стемнеет. Ждать до тех пор, среди пьяных мужиков, у которых невесть что на уме? Взбреди в хмельные головы дурное – растерзают, затопчут, как прошлою зимой, так же спьяну, подняли на вилы управителя одной из соседних усадеб. Расставаться с жизнью, не успев пожить в раю с черепичной крышей и желто-розовыми мальвами, Карл Модестович не помышлял, но еще меньше ему хотелось, чтобы в беду попала эта молоденькая взбалмошная женщина, супруга его хозяина. Что-то подсказывало ему, что отнюдь не ради развлечения или со скуки явилась она в столь мало подходящее для нее место – возможно, затравленное выражение, притаившееся на дне ее мутных от хмеля глаз? Усмехнувшись своей сентиментальности, он поднял с пола оброненные госпожой Забалуевой перчатки, помог ей встать из-за стола и почтительно, но твердо поддерживая под локоток, повел к выходу. Елизавета Петровна пыталась протестовать и даже, под дружный гогот кабацких завсегдатаев, чуть не укусила управляющего за руку; на ступеньках она, запутавшись в юбках, споткнулась, Карл Модестович подхватил ее, падающую, и почти что вынес на свежий воздух.
– Отпустите меня! – бушевала госпожа Забалуева. Удар острого каблучка пришелся по коленной чашечке, немец едва не взвыл от боли и уж пожалел, что не бросил хозяйку в этом вертепе. Грубое немецкое ругательство вертелось у него на языке, пришлось даже стиснуть зубы, чтобы не произнести его вслух.
Свежий воздух немного остудил разгоряченную Елизавету Петровну. Она поправила сбившуюся шляпку и натянула на руки перчатки, услужливо поданные Карлом Модестовичем. Тоби у коновязи дружелюбно заржал, но госпожа Забалуева шарахнулась от него с испуганным вскриком:
– Нет, я не поеду на нем! Это ужасное животное меня сбросит! – зубы ее выбивали дробь от страха.
Управляющий, как раз собиравшийся предложить хозяйке верховую прогулку, немедленно отказался от своей затеи. Елизавета Петровна и на ногах-то едва держалась, где ей было удержаться в седле? Что ж, прогулка пешком тоже имеет свои прелести… «Если только вам не приходится сопровождать пьяную барыню», – подумал немец, вздыхая. Ох уж эти русские женщины! Разве добропорядочная замужняя немка стала бы распивать вино в дрянном кабаке, позоря и себя, и супруга?
До усадьбы было чуть больше двух верст. Карл Модестович намотал поводья коня на левую руку, а правую, поколебавшись, предложил хозяйке, однако госпожа Забалуева, не гнушавшаяся общества деревенских пьяниц, с презрением отвергла помощь управляющего и пошла по дороге сама, пошатываясь, но стараясь гордо держать голову. Немец с конем в поводу двинулся следом, стараясь не отставать от хозяйки больше чем на пять шагов, чтобы успеть подхватить ее, если она опять споткнется.

 Отправлено: 02.07.10 10:59. Заголовок: Едва скрылось из вид..

Едва скрылось из виду заведение Демьяна Копейкина, как Елизавета Петровна присела на кривую березу, росшую на обочине, и капризно заявила, что дальше не пойдет. Карл Модестович опешил и мысленно обругал себя дураком, что не послал мальчишку-слугу в усадьбу, за экипажем.
– Кажется, мне в туфлю попал камешек… – плаксивым голосом пожаловалась госпожа Забалуева, выставляя из-под юбки ножку, затянутую в светлый шелковый чулок.
Не пребывай господин Шуллер в трезвом уме и твердой уверенности, кто есть он, а кто – Елизавета Петровна, он бы подумал, что она с ним кокетничает, как с одним из поклонников, которых у нее, при бойком нраве и старом муже, должно было быть немало: верно, не раз она, гуляя в парке, среди фонтанов и статуй, присаживалась где-нибудь на скамейку и таким же капризно-кокетливым тоном сетовала на попавший в туфельку камешек, а услужливый кавалер спешил избавить ее от этой неприятности. Но немец-управляющий превосходно помнил свое место и потому склонен был полагать, что госпожа Забалуева просто хочет выместить на нем давнишнюю злобу, низведя до роли горничной. Делать, однако, было нечего. Он не бросил хозяйку в кабаке, не сможет бросить ее одну и посреди дороги. Придется терпеть и исполнять ее капризы, лишь бы она не помешала ему доставить ее в целости и сохранности домой, к супругу, которому в эту минуту Карл Модестович искренне сострадал.
Он опустился на одно колено, снял с маленькой ступни изящную туфельку, вытряхнул из нее камешек и надел туфельку обратно на ногу, стараясь как можно осторожнее касаться тонкой лодыжки. Чувствовал он себя при этом крайне неловко, его же спутницу эта ситуация, похоже, крайне забавляла.
– А если я прикажу вам стать на четвереньки, – хихикнула она, глядя на склонившегося у ее ног управляющего, – и везти меня на себе до дому?
Карл Модестович выпрямился, отряхнув колени. Молодой хозяйке во хмелю захотелось посмеяться. Обижаться – не по чину. Но не становиться же, в самом деле, перед ней на четвереньки!
– Что же вы медлите? – весело осведомилась госпожа Забалуева и постучала носком туфельки по траве, показывая место, где Карлу Модестовичу надлежало принять позу лошади. – Когда хозяйка требует, управляющий обязан повиноваться!
– Осмелюсь сказать, Елизавета Петровна, на коне вы доберетесь до усадьбы гораздо скорее, – произнес немец, кивая на Тоби, меланхолично поедавшего молодые зеленые листики с растущего поблизости кустарника.
– Ваша дерзость переходит все границы! – рассердилась барыня. – Я скажу моему мужу, и он вас уволит!
Это прозвучало совсем уж по-детски, и Карл Модестович позволил себе улыбнуться. Госпожа Забалуева заметила его ухмылку, однако противу ожиданий новой вспышки гнева не последовало.
– У вас есть основания для веселья, ведь вы прекрасно знаете, что муж не считается с моими желаниями, – проговорила она, кусая губы. – С моими желаниями никто никогда не считался, будто их и нет у меня вовсе, будто на свете существуют лишь правила приличия и соображения выгоды! И для него, для Владимира, мои чувства ничего не значили… – она всхлипнула и вдруг разрыдалась – горько, безудержно, сотрясаясь всем телом. – Он никогда меня не любил… прикидывался влюбленным, пока питал надежды получить мое приданое… а когда маменька ему отказала, стал говорить, что не хочет меня компрометировать, – поскуливала она, захлебываясь слезами. – Я на всё была готова ради него, а он… он… женится на дочери купца Платонова… барон – на дочери купца! – она истерически расхохоталась. – На какой-нибудь толстой неуклюжей девке, которая сморкается в скатерть и швыркает чай из блюдца, но которой он будет клясться в любви, потому что за нею дают два миллиона!
– Господину Корфу можно позавидовать, – хмыкнул себе под нос Карл Модестович, но хозяйка услышала и взвилась:
– Позавидовать?! Конечно же, вы ему завидуете – верно, мечтаете, как и он, разбогатеть в одночасье! Но вы не барон Корф, вы не молоды и не красивы, и у вас нет дворянского титула, чтобы продать его за два миллиона… вы… вы… – прошипела она, с ненавистью глядя на немца, – жалкий, никчемный человечишка, способный только воровать копейки да делать гадости исподтишка!
И с размаху влепила ему пощечину.
Несмотря на данное себе обещание терпеливо сносить все выходки пьяной хозяйки, немец ощутил, как в нем закипает злоба. Прежде никто не бил его по щекам, даже мачеха в далеком детстве, но куда обиднее пощечины было обвинение в никчемности. Да знала бы эта спесивая барынька, благодаря чьим усилиям ее погрязший в долгах супруг до сих пор сохраняет репутацию состоятельного человека!
Теплая струйка сбежала по усам на подбородок. Карл Модестович достал платок, промокнул кровь, мысленно радуясь, что дворовые, которых он за лень частенько велел сечь на конюшне, не видят теперь, как их грозе-управляющему разбили лицо. И кто бы подумать мог, что маленькая ручка госпожи Забалуевой окажется такой тяжелой?
– Трус! Ничтожество! – продолжала сыпать гневными словами Елизавета Петровна. – Прикажи вам не я, а мой супруг, и вы бы повезли его на себе до усадьбы, а посули он сто рублей, то и до самого Санкт-Петербурга!
Немец, внешне оставаясь невозмутимым, вытирал платком бегущую из носа кровь и ждал, когда же хозяйка, наконец, устанет браниться.
– Впрочем, ваша наглость простирается не дальше неповиновения вашей барыне, – усмехнулась госпожа Забалуева, заканчивая перечислять грехи управляющего. – Но достало бы вам смелости меня поцеловать? – спросила она с издевкой.
Немец неспешно убрал испачканный кровью платок в карман, зрачки его злобно сузились. Он шагнул к Елизавете Петровне, рывком притянул ее к себе и поцеловал в губы, пахнувшие вином и соленые от слез. Она забилась в его руках, пытаясь освободиться, но он держал ее крепко и не отпустил, пока не почувствовал, что она начала задыхаться. Разомкнул руки и сделал шаг назад, это спасло его от новой пощечины, которая повисла в воздухе.
– Как… как вы посмели… – лицо хозяйки раскраснелось, глаза метали молнии.
Карл Модестович и сам до сих пор не верил, что осмелился, что позволил гневу возобладать над осторожностью – он, кто за восемнадцать лет ни разу не подал виду, что его хоть сколько-нибудь задевают оскорбления самодуров-хозяев!
Госпожа Забалуева с отвращением вытерла губы ладонью в шелковой перчатке, сорвала эту перчатку с руки и швырнула на землю. Немец проследил за перчаткой взглядом, однако поднимать не стал, рассудив, что достаточно сегодня побыл лакеем. «Да и господских удовольствий вкусил сполна», – усмехнулся он, вспоминая поцелуй и пощечину, и то, и другое по справедливости предназначавшееся не ему, а барону Корфу.
– Уже поздно, Елизавета Петровна, – проговорил он с поклоном, – позвольте проводить вас домой.
– Я никуда не пойду! – отрезала она, присаживаясь обратно на кривую березу. – Я останусь здесь, а вы можете убираться, куда угодно.
Управляющий пожал плечами, недолго посомневавшись, решил, что после всего случившегося можно пренебречь церемониями, схватил барыню в охапку и посадил на коня. Она вскрикнула, уже не от возмущения, а от испуга, хотела спрыгнуть, но посмотрела вниз, испугалась еще больше и, сильно зажмурившись, вцепилась в гриву Тоби. Карл Модестович вскочил на коня позади нее, подхватил поводья.
– Немедленно… вы слышите… немедленно снимите меня отсюда! – в истерических нотках ее голоса не слышно было и намека на барскую спесь, только страх и мольба.
– Не кричите так громко, Елизавета Петровна, – ответил ей управляющий, пуская коня рысью, – Тоби может испугаться и взбрыкнуть. Я знаю, что вам ничуть не жаль огорчить вашего супруга, но умоляю, пожалейте вашу добрую матушку и сестру, они будут страдать, если вы разобьетесь.
– Никто не будет по мне страдать, – буркнула Елизавета Петровна, однако присмирела и весь остаток дороги до усадьбы не шевельнулась и не произнесла ни слова, лишь тихонько ойкала от страха, судорожно цепляясь руками за конскую гриву, а один раз отчетливо икнула. Карл Модестович едва не рассмеялся, и в этом веселье растворилась без следа злость на сумасбродную хозяйку. Супруга предводителя дворянства, первая дама в уезде, вела себя, как капризный неразумный ребенок. Хоть горе ее представлялось простым и понятным – бросил любовник, практичный немец решительно отказывался понимать, что за нужда была предаваться этому горю на виду у всего честного народа. Русская душа вообще, а женская – в особенности, так и оставались для него неразрешимой загадкой.
Предприимчивость же молодого Корфа восхищала. Карл Модестович и в самом деле ощутил легкий укол зависти, узнав, как легко сумел выкарабкаться красавец-барон из ямы нищеты. Завидовал, досадуя, что не догадался в свое время дать хозяину совет жениться на купеческой дочери вместо княжеской – хоть и почету меньше, зато не пришлось бы, как теперь, сводить концы с концами, хватило бы и на картежные забавы Андрею Платоновичу, и фабрику можно было поставить… Спроси кто немца, отчего бы ему самому не попытать счастья, не довольно ли подбирать крохи с барского стола, развел бы в ответ руками: нечем было ему прельстить ни купцов, ни их дочек, и тут сказала правду госпожа Забалуева.
Когда они переезжали реку по шаткому мостику, Елизавета Петровна, покачнувшись, уронила голову на плечо управляющему и отпрянула так резко, что едва не вывалилась из седла. Карл Модестович поймал хозяйку, но задержал руки на ее талии не дольше, чем требовалось, чтобы помочь вернуть равновесие – опасался новой бури, чреватой для обоих падением в реку, а барахтаться в воде, в тянущей ко дну одежде представлялось ему удовольствием весьма сомнительным.
Предзакатное солнце окрасило все вокруг в янтарно-оранжевый цвет, на землю упали длинные тени. В виду усадьбы управляющий остановил коня и спешился, не желая давать дворовым пищу для пересудов. Протянул руку барыне, но она отрицательно замотала головой, отказываясь спускаться.
– Вы сможете ехать дальше верхом, Елизавета Петровна? – спросил он с сомнением, помня ее панический страх перед лошадьми.
– Да… смогу… – проговорила она в растерянности, словно удивляясь тому, что способна держаться в седле без посторонней помощи и – без боязни. Радостно рассмеялась, потрепала Тоби по холке и дернула за поводья.
Господин Забалуев, по счастью, еще не вернулся домой. Карл Модестович помог хозяйке слезть с коня и махнул рукой Полине, вертевшейся у окна во втором этаже. Через минуту горничная была во дворе.
– Душно! – пожаловалась Елизавета Петровна, прямо на ступеньках дома снимая шляпку и накидку и бросая их Полине. – Ванну мне! И вина холодного принеси…
Изумленная горничная повернулась к немцу, глазами спрашивая у него, что делать.
– Делай, что барыня велит! – сказал он ей и добавил шепотом, на ухо: – А вино водой разбавь.
Полина понимающе кивнула и вслед за хозяйкой юркнула в дом.

 Отправлено: 03.07.10 13:57. Заголовок: Gata пишет: Немец н..

Gata пишет:

цитата:

Немец неспешно убрал испачканный кровью платок в карман, зрачки его злобно сузились. Он шагнул к Елизавете Петровне, рывком притянул ее к себе и поцеловал в губы, пахнувшие вином и соленые от слез. Она забилась в его руках, пытаясь освободиться, но он держал ее крепко и не отпустил, пока не почувствовал, что она начала задыхаться. Разомкнул руки и сделал шаг назад, это спасло его от новой пощечины, которая повисла в воздухе.

Gata, что ты со мной делаешь!

 Отправлено: 08.07.10 12:35. Заголовок: Ифиль, я предупрежда..

Ифиль, я предупреждала в "шапке", что пейринги вне канона Главный вырос из одной давнишней ролевой игры, а ролевые не раз с успехом нам доказывали, что ничего невозможного нет

* * *

Просторная, увитая плющом и глицинией терраса была вся залита солнечным светом. В подвешенных к резному деревянному потолку клетках заливались звонкими трелями разноцветные канарейки, легкий ветерок волновал серебристые кусты сирени за перилами террасы.
– Сонечка, когда же ты позволишь посмотреть на твою картину?
Софья Петровна Куроедова, прикусив от напряжения губу, водила тонкой кистью по натянутому на подрамник холсту.
Ее свекровь, Ирина Филипповна, и старшая сестра, Елизавета Петровна, сидели там же, на террасе, в плетеных креслах, кушали свежую клубнику и обменивались замечаниями о погоде, с улыбками поглядывая на юную художницу.
– Это еще не картина, только набросок, – извиняющимся тоном проговорила Сонечка, кладя на холст новый мазок.
– Ты пишешь пейзаж? – спросила госпожа Забалуева, показывая рукой на открывавшийся с террасы живописный вид: зеленая лужайка, окаймленная цветочными клумбами, между ними петляющий ручеек, а ниже – маленький пруд, заросший водяными лилиями.
– Нет, не пейзаж, – чуть порозовела Сонечка.
– Птичек? – не унималась любопытная старшая сестра.
– Сонюшка сказала, что готовит подарок Ипполиту, – пропела Ирина Филипповна.
Госпожа Куроедова-младшая покраснела еще пуще и уткнулась в мольберт.
– Где же скрывается мой любезный зять, Ипполит Иванович? – весело осведомилась Елизавета Петровна, отправляя в рот спелую ягоду.
– На сенокосе, – последовал ответ.
– Неужели он косит траву? – фыркнула Лиза.
Ирина Филипповна недовольно поджала губы.
– Мой сын следит за тем, как косят траву.
– Право, la lune de miel* можно было бы провести с куда большей приятностью, – проговорила Лиза, огорченно рассматривая пятнышко от клубничного сока на кружевной манжете. – Например, сидя на этой террасе и давая Сонечке советы, какою краской лучше рисовать облака… Неужели же в поместье больше некому присмотреть за делами?
– Разумеется, у нас есть управляющий, но, дорогая Lise, вы же знаете, что этим немцам совершенно нельзя доверять! – состроила кислую гримасу Ирина Филипповна. – Вспомните, в какое щекотливое положение поставил вашего супруга его управляющий!
Лиза неопределенно хмыкнула.
– Полноте, дорогая, вы не можете не знать, если об этом говорят всю весну! Нет-нет, я далека от мысли, чтобы подозревать нашего доброго Андрея Платоновича, однако ходят слухи, – Ирина Филипповна доверительно понизила голос, – что запруду построили с его ведома… Ах, простите, дорогая! – воскликнула она, запоздало спохватившись, что пересказывает сплетни, не предназначенные для ушей госпожи Забалуевой. – Не верьте этим пустым слухам, как не верю им я!
– Но ведь запруда так и не была построена, – ухмыльнулась Лиза.
– Только благодаря Ипполиту! Не в обиду будь сказано нашим соседям, но они вели себя возмутительно спокойно, будто и не грозило от этой запруды разорение всей округе! А Ипполит даже хотел писать в Петербург, господину Забалуеву, и я убеждена, именно эта угроза помешала господину Шульцу…
– Шуллеру, – подсказала Елизавета Петровна, вертя на плече омбрельку**.
– Все эти немцы на одно лицо, мошенники и воры! – махнула ее собеседница пухлой ручкой. – Если Андрея Платоновича и есть в чем упрекнуть, так только в излишней доверчивости. Ипполит никогда бы не допустил… – и госпожа Куроедова разразилась длиннейшим панегириком в честь своего умного, хозяйственного и глубоко порядочного сына – о сем предмете она не уставала говорить столь же долго, как и о несчастьях соседей.
– Ипполит обещал вернуться к обеду, – робко вставила Сонечка.
– Андрей Платонович тоже приедет? – повернулась Ирина Филипповна к госпоже Забалуевой, под улыбкою пряча упрек. – Не сомневаюсь, что он отпустил вас одну, намереваясь присоединиться к вам позже.
– Андрей Платонович не приедет, он нездоров, – беспечно отозвалась Лиза.
Летние сквозняки сыграли с господином Забалуевым злую шутку, воскресив давние боли в пояснице. Андрей Платонович улегся в постель и умирающим голосом стал требовать, чтобы супруга почитала ему Апулея, но Лиза, мечтавшая провести этот день иначе, послала к мужу Полину – не с Апулеем, а с мазями, и, послушав из-за двери, как довольно покряхтывает больной под растиравшими его спину проворными пальцами горничной, улыбнулась и в приподнятом настроении покинула дом.
Во взгляде Ирины Филипповны явственно читалось осуждение легкомысленным молодым женщинам, которые развлекаются, нанося визиты, вместо того чтобы сидеть у постели занемогших мужей.
– Андрей Платонович не возражает против моих прогулок, – стала оправдываться Лиза, боясь, что неудовольствие сварливой госпожи Куроедовой обернется ворчанием на бедную Сонечку, когда ее, Лизы, не окажется рядом, чтобы поддержать и защитить сестру. – Не возражает, и даже велит мне чаще бывать на свежем воздухе… Ах, прогулка верхом совсем не то же, что в карете или коляске! – затараторила она, оживившись. – Отпустить поводья и дать коню волю – вскачь, без дороги, по полям, по оврагам, ветер в лицо…
Осуждение на лице Ирины Филипповны сменилось неподдельным ужасом.
– Que horreur! По оврагам?! Отпустив поводья?! Помилуй Бог, да ведь так недолго и упасть!
– Пока упала только изгородь в загоне у наших соседей, Корфов, – не удержавшись, хихикнула Лиза. – Тоби задел ее задними копытами… Завтра пошлю Ивану Ивановичу записку с извинениями.
– Иван Иванович совсем плох, говорят, – вздохнула Ирина Филипповна. Вдруг взгляд ее сделался хитрым, а голос – ехидным. – А молодой-то барон – женился на дочери купца! Так неожиданно, так скоропалительно… Не успели мы подивиться этой скандальной помолвке, а тут уж и свадьба… – глазки ее цепко ощупывали лицо госпожи Забалуевой, ища на нем следы страданий.
– Полагаю, Владимир Иванович вступил в этот брак не с целью удивить соседей, – ответила Лиза, и бровью не поведя, к жесточайшему разочарованию Ирины Филипповны. – Говорят, молодая баронесса Корф очень красива…
– И очень богата, – уныло пробормотала госпожа Куроедова, не в силах перенести, что кому-то улыбнулась удача, однако и здесь нашла, чем себя утешить: – Барону придется оставить службу, а это должно быть трагедией для молодого человека, мечтавшего о военной карьере, – голос ее преисполнился мнимого сочувствия. – Quelle pitié! Перед юношей открывалось блестящее будущее…
Елизавета Петровна не разделила ее злорадства.
– Кто знает? – произнесла она, пожав плечами. – Возможно, барон Корф не считает свою жертву мучительной, а жребий незавидным?
Сонечка отложила в сторону кисти и краски и объявила, что работа закончена. Обе дамы тотчас подошли к мольберту.
С полотна на них смотрело лицо Ипполита Куроедова – с тонкими губами, хрящеватым носом, серыми навыкате глазами и густой русой шевелюрой, в которую, как две песчаные косы в морской залив, вдавались глубокие залысины, делая высокий гладкий лоб еще выше.
Ирина Филипповна в восхищении всплеснула руками, расцеловала зардевшуюся невестку и побежала искать супруга, дремавшего где-то в комнатах в ожидании обеда – чтобы и Иван Ксенофонтович мог восхититься подарком, приготовленным Сонечкой для их обожаемого сына.
– Ты польстила своему мужу, сестрица, – усмехнулась Лиза, глядя на портрет. – В жизни Ипполит гораздо менее красив.
– Я не знаю человека, кто бы мог сравниться с ним в красоте, уме и благородстве! – воскликнула Соня, словами подкрепляя то, что только что выразила кистью. – Я так ужасно счастлива, что порою мне кажется, что это сон… – тут она заметила, как старшая сестра хмурит брови, и, словно извиняясь за свое счастье, добавила поспешно: – Андрей Платонович в молодости, наверное, тоже был недурен собою?
Усмешка Елизаветы Петровны из невеселой сделалась брезгливой:
– У нас в гостиной висит его портрет, написанный до наполеоновского нашествия. Поверь, и тридцать лет назад внешность господина Забалуева не отличалась приятностью.
– Значит, он должен быть щедрым и великодушным! – убежденно заявила Сонечка. – Бог не может отнять у человека что-то одно, не наградив его другим взамен!
– При сотворении моего супруга Господь поскупился не только на красоту, но и на добродетели – приберегая их, видимо, для мужа моей любимой сестры! – засмеялась Лиза, обнимая и целуя Сонечку в теплый завиток волос на виске.
Смех этот был принужденным, и Соня бросила на сестру тревожный взгляд.
– Ты разочарована, что Владимир женился на другой? – спросила она то, о чем никогда бы не осмелилась спросить раньше – девочке, как внушала ей строгая мать, неприлично было интересоваться подобными вещами. Но теперь, на третью неделю замужества, она чувствовала себя достаточно взрослой, чтобы проявить неуместное прежде любопытство.
Елизавета Петровна звонко расхохоталась, уже без намека на грусть.
– Разочарования бывают иногда и приятными, – ответила она, озорно поблескивая глазами – эта ребячливость делала ее моложе не по летам серьезной и рассудительной сестры. – А барон Корф и его супруга-купчиха занимают меня ровно столько же, сколько и наших соседей – то есть до тех пор, пока новость об этом скандальном браке свежа.
Склонив на плечо голову, она продолжала рассматривать портрет Ипполита Куроедова.
– Ты не находишь, Сонечка, что твоему супругу пошел бы парик екатерининского вельможи?
Но сестра не приняла ее шутливого тона.
– Надеюсь, ты говоришь правду, и Владимир действительно перестал занимать твои мысли, – сказала она очень серьезно. – Потому что мне было бы больно видеть твои страдания, но еще больнее было бы, если… если бы мне пришлось тебя стыдиться.
– Неужели ты стала бы стыдиться твоей сестры, которой посчастливилось вкусить немного радости в ее безрадостной жизни? – спросила Лиза, тоже посерьезнев.
– Если бы эта радость была связана с чем-то бесчестным – да! – отрезала Соня, всем своим видом являя суровую и непреклонную добродетель.
Госпожа Забалуева отвернулась.
– Прости меня, Лизанька, прости! – полным раскаяния голосом вскричала Соня. – Как я могла допустить даже мысль, что ты способна на что-то бесчестное – ты, самое чистое и благородное существо на свете! Прости меня, родная, прости, – бормотала она, целуя сестре руки. – Я не хотела тебя обидеть!
– Ты меня не обидела, – ответила Лиза, слегка покраснев. – Ты лишь напомнила, что у нас не прощают тех, кто позволяет себе быть счастливым больше, чем это сообразно с требованиями приличия. Не прощают даже самых близких… – голос ее дрогнул. – Впрочем, не будем о грустном! – усилием воли она вернула на лицо беззаботную улыбку и подмигнула портрету зятя:
– Романтическая пора – сенокос, не правда ли, Ипполит Иванович?

______________________________________

* Медовый месяц (фр.)
** Зонтик от солнца (произв. от фр. ombre – тень)

 Отправлено: 08.07.10 12:35. Заголовок: «Не прощают тех, кто..

«Не прощают тех, кто позволяет себе быть счастливым больше, чем это сообразно с требованиями приличия», – мысль эта неотступно преследовала Лизу, когда спустя два часа она возвращалась домой – одна, хоть Ирина Филипповна и предлагала весьма настойчиво в качестве провожатого пожилого лакея. Визит к новым родственникам оставил у госпожи Забалуевой тягостное впечатление. Сестру она нашла не просто покорившейся судьбе, но, что особенно удручало, вполне этой судьбою довольной. Милая кроткая Сонечка, чьи мечты никогда не простирались дальше приобретения новых красок, послушная дочь, которой мать велела быть счастливой, и она стала счастливой.
«Какой жалкий жребий! – размышляла Лиза. – А мне казалось, что ничего нет горше, чем выйти замуж за мерзкого старика… Подумать страшно, ведь и я могла стать госпожою Куроедовой, и теперь не Сонечке, а мне пришлось бы наливать Ипполиту чаю и оказывать ему другие знаки любви и внимания, соревнуясь в этом с Ириной Филипповной, – она вздрогнула от отвращения. – Но, в отличие от Сонечки, я едва ли почитала бы себя счастливой…»
Полтора года назад, когда Лиза ничтоже сумняшеся отвергла руку и сердце Ипполита Куроедова и не побоялась лично огорчить незадачливого жениха отказом, разгневанная ее упрямством мать заявила:
– Это был твой последний каприз, Лиза!
Ее любовь к Владимиру мать тоже называла капризом.
«Что маменька сказала бы теперь? Ужаснулась бы? Прокляла? А Сонечка, Андрей? Они бы тоже отреклись? Хотя сестра уже осудила меня заранее, без права на помилование…»
Тоби фыркнул и тряхнул головой, будто привлекая к чему-то внимание задумавшейся наездницы.
Лиза оглянулась по сторонам, заметила поваленную утром изгородь и, рассмеявшись, ласково потрепала по холке коня, оказавшегося таким же шаловливым, как и его хозяйка. Тоби отозвался задорным ржанием, и на сердце у молодой женщины сделалось беззаботно и весело, будто и не снедала его только что щемящая тоска. Госпожу Забалуеву мало смущали возможный позор, проклятье родни и злобная радость сплетников-соседей, слетающихся, как стая стервятников, на чью-то погубленную репутацию, – вопреки всему она не находила свое стремление к счастью ни бесчестным, ни преступным.
Возле заброшенного охотничьего домика на границе владений Корфов Лиза спрыгнула с Тоби и привязала его к раскидистой черемухе, накрывшей своею пышной кроной ветхую лачугу.
– Поскучай еще немного, дружок, – сказала она извиняющимся голосом, протягивая на ладошке кусочек сахару, которым конь с удовольствием захрустел.
Столбы крыльца почернели и покосились, но ржавые дверные петли были заботливо смазаны, и тяжелая дверь подалась легко, без скрипа. Лиза переступила порог, и тут же на ее талии сомкнулись чьи-то руки, а чьи-то губы запечатлели на ее шее нежный поцелуй.
Она засмеялась, ничуть не испуганная, скорее – с радостным облегчением.
– Я боялась, ты меня не дождешься.
В скудном свете, проникавшем сквозь пыльное оконце и щели в крыше, не разглядеть было лица обнимавшего ее мужчины.
– Я ждал всего два часа, – сказал он, снимая с ее плеч накидку, поймал маленькую ручку и поднес к губам.
– А если бы пришлось ждать весь день? – поинтересовалась она игриво.
– Случись ждать целую неделю – я бы ждал и не ушел, пока бы ты не приехала.
Лиза блаженно прикрыла глаза, наслаждаясь ласковыми прикосновениями его рук.
– Обед был подан позже почти на целый час, потому что Ипполит Иванович задержался на сенокосе.
– Твой зять слывет рачительным хозяином.
– О да! А его матушка утомительно разговорчива, к тому же сегодня была особенно многословна – она говорила о тебе.
– Попасть на язык почтенной Ирине Филипповне – честь немалая, – усмехнулся мужчина. – И что же она говорила?
– Она отзывалась о тебе в самых восторженных выражениях.
Оба рассмеялись.
Сверху донесся глухой шорох, и Лиза испуганно вскинула голову. В щели на крыше промелькнула какая-то тень.
– Это вороны, – успокоил ее конфидент. – К счастью, они не обладают утомительным даром разговорчивости, и в отличие от Ирины Филипповны, способны сотрясать воздух только карканьем.
– А мне жаль, что у птиц нет языка… если бы они разнесли по всей округе то, что видели и слышали в этой избушке… ах, какой громкий разразился бы скандал! – Лиза хихикнула. – Многое бы я отдала, чтобы увидеть лицо Ирины Филипповны в тот момент, когда до нее долетит эта новость!
Он взял ее лицо в свои ладони, заглянул в мерцавшие в полумраке глаза.
– Ты не похожа ни на одну женщину на свете.
– Ничуть! Разве я, подобно всем женщинам, не подвержена пороку любопытства?
Они снова засмеялись, и смех утонул в нежном поцелуе.

 Отправлено: 08.07.10 15:03. Заголовок: Gata пишет: Ифиль, ..

Gata пишет:

цитата:

Ифиль, я предупреждала в "шапке", что пейринги вне канона

а-а-а-а, ну тогда все ясно.

 Отправлено: 10.07.10 11:37. Заголовок: Лиза с Карлушей? :s..

Лиза с Карлушей? А что?! А вполне Вовчек в фике меня удручает. Сонечка отъехала в семейство Куроедовых Полный комплект зануд.

 Отправлено: 10.07.10 19:05. Заголовок: Ифиль пишет: а-а-а-..

Ифиль пишет:

цитата:

а-а-а-а, ну тогда все ясно

Светлячок пишет:

цитата:

Вовчек в фике меня удручает

Не удручал бы, так получил бы Лизочка :)

 Отправлено: 12.07.10 16:42. Заголовок: Несколько толстых па..

Несколько толстых пачек ассигнаций лежали на столе, Андрей Платонович брал их по одной, медленно и тщательно пересчитывал и, тяжело вздыхая, складывал в стенной сейф. Управляющий, стоя по другую сторону стола, не без любопытства поглядывал на эти пачки и прикидывал в уме, где удалось хозяину раздобыть недостающую сумму – денег, вырученных при повторном залоге имения, хватало на погашение лишь половины долга.
– Восемьдесят пять, восемьдесят шесть, восемьдесят семь… – шевелились губы господина Забалуева в такт шелесту ассигнаций.
Простенок над сейфом украшали великолепные оленьи рога – тяжелые, ветвистые, некогда венчавшие лоб благородного животного, по хвастливым рассказам хозяина дома убитого им на охоте, а на самом деле в незапамятные времена выигранные в карты у некоего более удачливого охотника. Но Андрей Платонович, хоть и пользовался репутацией скверного стрелка, так мастерски рассказывал, что наповал сразил оленя метким выстрелом в глаз, и снабжал свой рассказ такими цветистыми подробностями, что соседи ему охотно верили, да и как было не поверить предводителю уездного дворянства?
Всякий раз, когда господин Забалуев наклонялся к сейфу, бережно складывая туда пачки ассигнаций, плешивая его голова оказывалась прямо под оленьими рогами. Карлу Модестовичу и прежде часто приходилось наблюдать за хозяином, хлопочущим у сейфа, и рога висели в этом простенке не первый год, но сегодня немец не выдержал и громко прыснул.
– Что? Где? – испугался Андрей Платонович, роняя пачку ассигнаций. Радужные сторублевки веером рассыпались по полу.
Управляющий сконфуженно кашлянул в кулак.
– Прошу прощения, сквозняки-с…
И для пущей убедительности кашлянул еще раз.
Господин Забалуев, кряхтя, стал наклоняться за упавшими деньгами, но Карл Модестович его опередил, проворно собрал ассигнации и вручил хозяину.
– Благодарю, голубчик! Вот что значит молодость да ловкость, а мне уж и не согнуться… – простонал Андрей Платонович, держась за поясницу, и неожиданно хохотнул: – Небось, припрятал несколько бумажек в рукаве, пока поднимал-то?
– Как можно-с?! Зачем же вы меня обижаете, Андрей Платонович? – состроил немец огорченную гримасу.
– А ты не обижайся! – добродушно похлопал его по плечу Забалуев. – Грех на хозяина обижаться! Чай, с хозяйской руки ешь да из хозяйского кармана воруешь.
– Помилуйте, Андрей Платонович! – горестно возопил управляющий, но хозяин не дал ему договорить.
– Знаю, знаю, что ты для меня добра больше сберег, чем уворовал, потому и закрываю глаза на плутни твои… А ведь по ним, по плутням твоим, в остроге тебе гнить, или по этапу, в кандалах, версты сибирские считать!
Управляющий – само смирение – возвел очи к потолку, виновато вздыхая: грешен, чего скрывать!
– Ох, не верю я тебе, шельма! – погрозил пальцем Андрей Платонович. – Самого черта обхитришь! Прикидываешься верным псом, а, поди, узнай, что у тебя на уме? Может, и вправду – в острог тебя, пока дурного против меня не умыслил? – и господин Забалуев засмеялся булькающим смехом, весьма довольный своею шуткой.
Пребывая в добром расположении духа, когда его не терзали ни боли в пояснице, ни мысли, где взять денег на оплату карточных долгов, он любил покуражиться, стращая дворню своею барской властью: тщедушного скрипача грозил отдать в рекруты, красавицу горничную – замуж за последнего в деревне пьяницу, а на нерасторопного лакея обещал спустить свору собак. Управляющему, который по внутриусадебной «табели о рангах» ходил в статских советниках, и грешков за кем водилось поболе, чем за простой прислугой, и наказание полагалось по чину – острожная решетка или сибирский рудник.
Изобретательностью Андрей Платонович не отличался, и угрозы из раза в раз повторял одни и те же, ни одной так и не осуществив; дворовые привыкли и не боялись барина, предпочитая остерегаться управляющего: барин-то постращает, и забудет, а от сердитого немца, коли в чем оплошку дашь, жди лиха! Сам немец посмеивался в усы, слушая про острог и кандалы, но господину Забалуеву благоразумно не перечил, теша покорностью хозяйское самолюбие.
– Воля ваша, барин, – поклонился он со смиренным видом. Кланялся ниже, чтобы хозяин не заметил его ухмылки.
– То-то, что моя! – удовлетворенно изрек Андрей Платонович, бросил в сейф последнюю пачку ассигнаций, захлопнул тяжелую дверцу и, отгородившись от управляющего спиной, стал набирать на замке хитроумный код, состоявший из года рождения самого господина Забалуева и заглавных букв имени государя императора.
Немец, подглядев в стеклянной крышке кабинетных часов, в которой отражались пальцы Андрея Платоновича и дверца сейфа, что комбинация цифр и букв с прошлой зимы не изменилась, и перевел скучающий взгляд на оленьи рога, приставляя их в воображении на голову хозяина и жалея, что нельзя увидеть этой картины наяву.
Повозившись с секретным запором, Андрей Платонович провернул в скважине второго замка массивный ключ и протянул этот ключ управляющему:
– Спрячьте, голубчик, чтобы я не знал, где искать. Кредитор мой через две недели из Бадена возвращается, боюсь не сохранить до тех пор, денег-то…
– Премного счастлив вашим доверием-с, – немец с поклоном взял ключ. – Особливо после того, как вы изволили выразить сомнение в преданности моей…
– Я самому себе не доверяю, а вам и подавно! – хохотнул господин Забалуев и, наклонившись к уху управляющего, добавил шепотом, будто сообщая страшную тайну: – Ключик-то я вам дал, а кода не сказал! Вот и выходит, что мне без ключа сейфа не открыть, а вам без кода! Ха-ха! А ты, небось, денежки мои уже своими считал?
Карл Модестович деликатно посмеялся над шуткой хозяина и выразил восхищение его предусмотрительностью. Господин Забалуев, надувшись от гордости, приготовился отпустить новую шутку, остроумнее прежней, но тут отворилась дверь, и вошла Елизавета Петровна – в нарядном шелковом платье, кокетливо причесанная и с выражением брезгливого неудовольствия на лице.
– Избавьте меня от необходимости, Андрей Платонович, – обратилась она к супругу капризным тоном, игнорируя присутствие управляющего, – развлекать ваших скучнейших гостей!
– Каких гостей, душенька? – искренне удивился предводитель.
– Василия Кирилловича и Анфису Аристарховну, – с ледяным негодованием ответила госпожа Забалуева.
– Разве они приехали?
– А вы не слышите? – ехидно осведомилась Елизавета Петровна.
Где-то в глубине дома рокотал хриплый бас. Василий Кириллович, старый сослуживец господина Забалуева, наведывавшийся к нему в гости не реже раза в неделю, был контужен на войне 1812 года, глуховат и оттого невероятно громогласен – когда он говорил, звенели оконные стекла, а собеседники закрывали ладонями уши.
– Простите, душенька! – Андрей Платонович поцеловал белую, унизанную перстнями руку жены и устремился к двери, на ходу бросив управляющему:
– Так вы припрячьте ключик-то, Карл Модестович, в надежном месте!
– Не извольте беспокоиться, Андрей Платонович! – кивнул тот, опуская ключ от сейфа в карман.
Елизавета Петровна вышла вслед за супругом, но на пороге задержалась, и взгляд ее на секунду встретился со взглядом управляющего.
– На том же месте, через два часа, – прошептала она скороговоркой, а вслух резким тоном произнесла: – Я собираюсь на прогулку, почему Тоби до сих пор не подкован?
– Сей же час велю подковать, барыня! – громко и с должным подобострастием отозвался немец, вполголоса добавив: – Счастлив повиноваться, Lise!

 Отправлено: 12.07.10 16:45. Заголовок: …В знойный июньский ..

…В знойный июньский полдень Карл Модестович возвращался из деревни, куда ходил попенять старосте, что мужички третий день не являются косить траву на господских лугах. Лукавый староста пробовал сослаться на церковный праздник, работать в который – грех, но немец продемонстрировал неплохое знание православного календаря, заявив, что день святых Петра и Павла уже миновал, и с ехидцею добавил, что коли есть в эти дни еще какой престольный праздник, то отчего же мужички отмечают его, не зажигая свечки в храме, а размахивая косами на своих наделах? Староста сник и пообещал, что завтра же косари выйдут на барщину, но управляющий потребовал, чтобы косари вышли сегодня же.
– Успеете еще себе накосить! А другой раз хитрить вздумаете, семь шкур спущу!
Наведя таким образом порядок, господин Шуллер короткой дорогой, через поле, отправился обратно в усадьбу. Полуденное солнце палило немилосердно, воздух был сухой и терпкий, напоенный ароматом цветущего разнотравья. Ни ветерка. Немец шагал по колено в траве, сняв с головы картуз и обмахиваясь им, как опахалом. Потом снял сюртук, перекинул его через руку, подумывая, не снять ли и жилет, но тут невесть откуда набежали тучи, подул сильный ветер, а в отдалении сердито заворчал гром. Дождь хлынул, как из ведра, и Карл Модестович промок до нитки, пока успел добраться до беседки-ротонды на окраине хозяйского парка.
Отфыркиваясь, он взбежал по выщербленным ступенькам – беседка была старая, с некогда белых колонн осыпалась штукатурка, обнажив серый камень, обломки балясин заросли крапивой. В потолке зиял огромный пролом, сквозь который в ротонду низвергались с небес потоки воды. Карл Модестович едва отыскал сухой уголок между двумя колоннами, поддерживавшими остатки крыши.
– Радуются, небось, diese Lügner , – проворчал он, вспоминая хитрых мужичков, которых разбушевавшаяся непогода избавила от барщины. – Зря радуются! Себе сенца сегодня тоже не накосят, и поделом, будут знать, как меня обманывать!
Сквозь шум дождя донесся стук каблучков о каменные ступеньки, и в беседку вбежала мокрая и веселая Елизавета Петровна, с мокрой охапкой полевых цветов в руках. Кружевная мантилька и подол шелковой юбки потемнели от воды, вода стекала ручейками по шляпке и по светлым вьющимся локонам, блестела сотнями капель в лиловых, желтых и розовых чашечках цветов, – видимо, дождь застиг госпожу Забалуеву в поле, во время прогулки.
Увидев, с кем ей придется делить убежище, она изменилась в лице и сделала движение, чтобы выбежать наружу, но дождь припустил с новой силой, и Елизавете Петровне не оставалось ничего другого, как примириться с обществом управляющего, почтительно посторонившегося, чтобы дать ей место у колонны под уцелевшим куском крыши. Пространства на крошечном сухом пятачке едва хватало, чтобы стоять, не касаясь друг друга. Госпожа Забалуева с брезгливостью покосилась на мокрую, прилипшую к телу рубашку Карла Модестовича, но ни слова не сказала, прислонилась к растрескавшейся колонне и закрыла глаза.
Немец, мысленно чертыхаясь, с трудом втиснулся в отяжелевший от воды сюртук, спрашивая себя, не напрасна ли эта жертва – вряд ли неаккуратность в туалете уронила бы его в глазах хозяйки ниже, чем он там уже пал.
Елизавета Петровна стояла так близко, что аромат ее тонких духов дразнящее щекотал ноздри, как в тот день, когда Карл Модестович вез ее на лошади, только теперь к аромату духов примешивался не винный перегар, а свежий запах дождя и полевых цветов. Управляющий искоса поглядывал на хозяйку, и ему показалось, что и она наблюдает за ним из-под опущенных ресниц. Чтобы проверить свою догадку, он стал смотреть, не таясь, и Елизавета Петровна тут же сердито встрепенулась:
– Я запрещаю вам смотреть на меня!
Управляющий с извинениями отвернулся.
– Почему я повсюду на вас натыкаюсь? – негодующе продолжала хозяйка. – Вы шпионите за мной?
– Уверяю вас, Елизавета Петровна… – начал было он, но она его перебила:
– Не желаю слушать ваших лживых заверений! – ноздри ее гневно раздувались. – Вы ходите за мной по пятам, я шагу не могу ступить без того, чтобы вы не оказались поблизости!
Это было совершеннейшею неправдой – за те две или три недели, что прошли со дня их встречи в деревенском кабаке, они сталкивались лишь однажды – на конюшне, где Елизавета Петровна запретила управляющему брать Тоби, заявив, что отныне будет кататься на этом коне сама; в остальное время немец видел барыню лишь издали и мог бы поклясться, что она сама избегает встреч – стыдясь, или затаив злобу, а может быть, из-за того и другого вместе.
– По чьему приказу вы за мной шпионите? – тоном жандармского следователя осведомилась Елизавета Петровна. – Кто вас нанял? Мой супруг? Или моя мать?
Карл Модестович не нашелся, что ответить на это нелепое обвинение, но даже если бы он и стал оправдываться – разве бы хозяйка ему поверила?
– Вы уже донесли моему супругу обо всем, что успели узнать? – не унималась она. – Или выжидаете удобного случая, чтобы продать мои тайны за хорошую цену? – внезапно ее осенила идея. – А, может быть, вы следите за мной не по чьему-либо наущению, а по собственному желанию, намереваясь, вероятно, чего-то добиться от меня, угрожая изобличить перед родственниками?
– Помилуйте, Елизавета Петровна! – не выдержав, взмолился немец. – Какую же я могу извлечь выгоду, шантажируя вас?
– Вы правы, я не могу принести вам выгоды, в усадьбе господина Забалуева вы имеете власти больше, чем я, его законная жена, а у меня нет даже денег, чтобы от вас откупиться… Но почему, почему вы никогда не упускаете случая унизить меня, напомнив, как ничтожна моя роль в этом доме?!
У нее затряслись губы, и Карл Модестович испугался, что она сейчас расплачется, а он не знал, как ее успокаивать, потому что любое его слово лишь подлило бы масла в огонь. Вдруг прямо над ними взорвался оглушительный раскат грома, Елизавета Петровна вздрогнула, и, выронив цветы, испуганно закрыла голову руками. Немцу сделалось весело.
– Не нужно бояться грома, когда молния уже отсверкала.
– Что вы имеете в виду? – с подозрением уставилась на него хозяйка.
Карл Модестович едва не рассмеялся.
– Не ищите в моих словах потаенного смысла, Елизавета Петровна, – произнес он, собирая с пола рассыпавшийся букет. – Клянусь вам, я говорил только о громе и молнии, и ни о чем больше!
– Ни о чем больше? – неуверенно переспросила она, принимая из его рук мокрую охапку цветов.
Он посмотрел ей в лицо. Влажные пряди волос, налипшие на лоб и щеки, растерянный взгляд… После неудавшегося в свадебный вечер побега она убедила себя, что он ей враг, и не желает верить в обратное: «Einmal ertappt ist hundertmal schuldig» . Быть может, ее мнение о нем переменилось бы к лучшему, если бы он привез и бросил к ее ногам Владимира Корфа – человека, из-за которого она сходила с ума, который единственный владел ее мыслями и чувствами, заставляя на всех других людей смотреть, как на досадную помеху ее счастью? Но он, черт побери, не собирался привозить к ней молодого барона, даже если бы это и было возможно – и вовсе не потому, что радел о чести хозяина.
Что она сделает, если он снова ее поцелует? Рассердится, без сомнения, влепит пощечину или отхлещет по лицу мокрым букетом, который сейчас нервно теребит в руках. Шум дождя сделался вдруг очень далеким, а ее глаза – близкими. Светло-карие глаза, в которых мелькнул испуг. Она попятилась, прикрываясь цветами, как щитом, и Карл Модестович обнял ее вместе с этими цветами, растерянную и дрожащую, больше не пытавшуюся уклониться от поцелуя. Он целовал ее, удивляясь, почему она не вырывается и не отталкивает его, и ждал, что она вот-вот очнется, и не миновать тогда другой грозы, страшнее небесной – с громом и молниями, и с дождем гневных слез. Даже сквозь разделявший их букет он чувствовал, как часто колотится ее сердце. Почудилось ему, или и впрямь ее губы слабо шевельнулись в ответ?
Он слегка отстранился и осторожно провел рукой по ее щеке, убрал со лба мокрую прядку волос, пахнувшую дождем и травой.
– Ненавижу ваши усы, – зло выговорила госпожа Забалуева.
– Мои усы? – с изумлением переспросил Карл Модестович, начиная смеяться. Она неожиданно тоже засмеялась, и он снова ее поцеловал, теперь уже явственно ощущая ответный поцелуй. Елизавета Петровна отбросила истерзанные цветы и положила руки ему на плечи – сначала робко, потом обняла его за шею, и с этой минуты стала для него просто Лизой.

 Отправлено: 12.07.10 16:45. Заголовок: Местом свиданий выбр..

Местом свиданий выбрали заброшенный охотничий домик на границе с имением Корфов. За давностью лет никто из хозяев двух соседних усадеб и не вспомнил бы, кому принадлежала эта лачуга, расположенная в столь глухом и отдаленном уголке, что любовники, прятавшиеся от посторонних глаз, могли не опасаться быть кем-то там потревоженными. Длительные их отлучки никому из обитателей усадьбы не казались странными, ибо немец и раньше часто уезжал на весь день по хозяйским делам, а барыня любила долгие прогулки в одиночестве.
На людях они сохраняли видимость прежних отношений: придирчивая хозяйка и почтительный управляющий, терпеливо сносящий ее придирки. Несколько раз госпожа Забалуева заходила во флигель к Карлу Модестовичу – якобы выразить неудовольствие по тому или иному поводу, однако старалась не задерживаться, дабы не возбуждать подозрений ни у мужа, ни у дворни, но тем жарче были эти короткие торопливые поцелуи, пылкости которым придавала опасная близость дома.
Такой женщины Карл Модестович еще не знал. Взбалмошная и капризная, часто ребячливая, аристократка с ног до головы – хотя в том, как легко и просто она приняла их новые отношения, проявилось скорее ее презрение к сословным предрассудкам. Она была восхитительно неопытна, краснела и стыдливо трепетала, оставаясь с ним наедине, но скоро природная пылкость и нежность любовника победили эту стыдливость. Не без удовольствия он обнаружил, что ее связь с Владимиром Корфом существовала лишь в сплетнях соседей. Самолюбию сына немецкого ткача не могло не льстить, что русская дворянка, урожденная княжна, одарила его тем, в чем отказала двум мужчинам своего круга, могущим претендовать на этот дар, один – по праву законного супруга, другой – по праву любви.
Однако, разбудив ее чувственность, он не обманывался насчет ее чувств, прекрасно сознавая, что она сошлась с ним от деревенской скуки, а с наступлением осени вернется в Петербург, к удовольствиям столичной жизни, к балам, к театрам и, вероятно, к новым любовникам, завести которых прежде ей мешала необходимость хранить верность барону Корфу; теперь же, ничем более не сдерживаемая, она беспрепятственно могла кинуться в омут светского распутства. Сначала это не слишком огорчало Карла Модестовича. Таковы были почти все знатные дамы – супруги его прежних хозяев, их родственницы и приятельницы (за исключением разве совсем юных девиц или древних старух, которых к добродетели обязывал возраст), чьим амурным приключениям он, как управляющий, часто бывал свидетелем, а порою становился и главным героем. Что заставляло этих дам изменять своим мужьям, а вдовам предаваться любовным утехам, не сняв траура, – врожденная порочность, безделье или разочарование в любви? Любовь трезвомыслящий немец считал блажью скучающих аристократов, твердо зная, что сам он женится на немецкой или лифляндской девушке, пусть не красавице, но обязательно честной и скромной, и не будет требовать от нее нежной страсти – достаточно того, что она станет матерью его детей и хозяйкой в уютном домике с красной черепичной крышей, будет жарить необыкновенно вкусные Bratwurst , вечерами вязать шерстяные чулки, а по воскресеньям ходить в кирху… Рядом с беспечно-шаловливой Лизой мечты эти об уютной и спокойной жизни тускнели, но мечтать о другом Карл Модестович себе не позволял.
Однажды в жаркий день любовники, покинув тесное свое убежище, расположились под огромным тенистым дубом на берегу реки. Управляющий, разомлев, положил голову барыне на колени и лениво прислушивался к тихому журчанию воды в реке, почти заглушаемому неумолчным стрекотом кузнечиков. Елизавета Петровна плела венок, беззлобно ворча, что из одних васильков получается некрасиво, и не будь господин Шуллер таким лентяем, он бы давно уже спустился к реке и принес ей кувшинок. Потом она, дурачась, скрутила из волос на его голове пару маленьких рожек и с громким смехом заявила, что они ему невероятно к лицу.
– Рога более к лицу твоему супругу, – сердито буркнул немец, разглаживая волосы ладонью. Впервые мысль о том, что он не будет единственным, болезненно его кольнула.
– Да ведь Забалуев плешив, как мартышка! – еще пуще развеселилась Лиза. – Ему и рожек-то сделать не из чего!
– Зато есть на чем, – все еще хмуро, но уже начиная улыбаться, проворчал Карл Модестович, не в силах долго сохранять серьезность в присутствии хохочущей любовницы.
Лиза вскочила на ноги и, весело крикнув: «Догони!» – бросилась убегать от него по полянке. Но то ли длинные юбки мешали, то ли госпожа Забалуева нарочно спотыкалась и путалась в них, – немец быстро настиг ее и подхватил на руки, а она, продолжая дурачиться, барахталась и весело повизгивала, и в конце концов оба упали на траву. Обнимая шалунью, игриво кусавшую его за усы, Карл Модестович подумал с мимолетной грустью, что навсегда останется для нее лишь развлечением. Он не заметил, когда стал желать большего.
И пряча отданный хозяином на хранение ключ от сейфа, управляющий думал не о том, что вот сама плывет ему в руки возможность легко и без хлопот обогатиться (хотя еще совсем недавно эта мысль всецело бы им завладела), а о том, скоро ли покинет земную юдоль господин Забалуев. Андрей Платонович, несмотря на одолевавшие его боли в пояснице, был стариком довольно крепким и в остальном на здоровье не жаловался, любил вкусно и обильно поесть, много пил коньяка, упоенно тискал в коридорах молоденьких горничных, затаскивая их порою в свою спальню, и мог почти безбедно наслаждаться всеми этими радостями жизни еще, по крайней мере, десять лет.
Десять лет…
«На что ты надеешься, болван? – одернул себя Карл Модестович. – На то, что привязанность к тебе этой взбалмошной барыньки переживет ее супруга? Она сама сказала когда-то, что ты не красив, и не молод, и не богат… С годами эти недостатки только усугубятся, – продолжал он невеселую арифметику, – а она долго еще будет молода и хороша собой, и даже если не через десять лет, а через десять месяцев господин Забалуев осчастливит ее, сделав своею вдовой, нет никакой надежды, что она осчастливит тебя, сделавшись госпожою Шуллер. Оставь же пустые мечты и умей довольствоваться тем, что имеешь! Пока имеешь…»
Елизавета Петровна казалась не похожей на знатных распутниц, но она принадлежала их миру, и рано или поздно неминуемо должна была стать такой же, как они, ее легкомыслие и пренебрежение правилами приличий были тому порукою. Из хвастливых рассказов хозяина управляющий знал, что госпожа Забалуева пользовалась в Петербурге успехом, позднее видел сам, как весело хохочет она в компании молодых соседей-помещиков, с каким удовольствием принимает степенные ухаживания седовласых кавалеров, танцует и музицирует… Представлялось сомнительным, чтобы она захотела покинуть этот шумный и пестрый круг ради маленького домика с черепичной крышей и мальвами во дворе, а главное – ради далеко не юного и совсем не знатного человека с рыжими усами, которые она то жестоко высмеивала, то нежно целовала, и которые, повинуясь капризу, могла велеть ему сбрить, потому что, будучи хозяйкой, имела полное право отдавать приказы, а ему, слуге, оставалось только этим приказам повиноваться. Повиноваться ее приказам, и искать в чертах будущих наследников господина Забалуева сходства с собою, и опасаться любую минуту быть изгнанным из поместья во избежание скандала, если, паче чаяния, сходство это окажется слишком явным.
Одолеваемый такими невеселыми думами, он возвращался домой с очередного свидания, дав крюк через деревню, чтобы учинить старосте разнос – для острастки и для отвода глаз.
Во дворе усадьбы его встретила Полина, о которой он за всеми последними событиями, откровенно признаться, и не вспоминал.
– Совсем забыли меня, Карл Модестыч? – плаксиво протянула она, прижимаясь к нему упругой грудью и оплетая его шею полными белыми руками. – А я уж сколько ноченек всё одна да одна, истосковалась… – бормотала она, пряча глаза, в которых вместо любовной тоски тлели злость и досада.
– Недосуг мне, – буркнул немец.
– А почему от вас, Карл Модестыч, духами барыни пахнет? – спросила Полина, скользя губами и носом по его щеке.
– Что ты мелешь, дура? – раздраженно скинул он ее руки со своих плеч, бросая вороватый взгляд на окна дома – не увидела бы его Елизавета Петровна в обнимку с горничной. Как назло, в одном из окон гостиной промелькнула чья-то тень.
Полина перехватила взгляд управляющего и не без злорадства сообщила:
– Барыня гостя принимают, соседа нашего, Владимира Иваныча Корфа. Уж так ему рады, так ему рады! Велели в гостиную подать самого лучшего вина и десерты, и чтобы никто им не мешал…
– Владимир Корф, говоришь? – переспросил Карл Модестович, невольно нахмурившись.

 Отправлено: 12.07.10 17:11. Заголовок: Gata пишет: Не удру..

Gata пишет:

цитата:

Не удручал бы, так получил бы Лизочка

Сдаётся мне, что Вочега ждёт особый прЫз

 Отправлено: 13.07.10 19:19. Заголовок: Светлячок пишет: Сд..

Светлячок пишет:

цитата:

Сдаётся мне, что Вочега ждёт особый прЫз

Каждый выбирает по себе

 Отправлено: 15.07.10 18:04. Заголовок: Владимир Корф второй..

Владимир Корф второй час мерил шагами просторную гостиную в доме предводителя уездного дворянства, к которому он явился в последней отчаянной надежде уладить дело, не терпящее больше отлагательства.
Гостиная была убрана богато, но без кричащей роскоши. Удобная легкая мебель, ковер с розовыми венками на полу, воздушные драпировки, живые цветы в китайских вазах и тонкой работы фарфоровые безделушки, – все это носило отпечаток изящества и даже некоторого кокетства, какие трудно было подозревать во вкусах пожилого хозяина дома. Владимир усмехнулся, догадываясь, чьи ручки навели этот кокетливый уют, вспомнил собственную некогда уютную гостиную, теперь преобразившуюся до неузнаваемости стараниями молодой баронессы Корф, вздохнул и отошел к окну.
День клонился к вечеру, а господин Забалуев все не возвращался, хотя смазливая горничная по имени Полина, проводившая гостя в комнаты, сказала, что хозяин обещал быть домой к обеду. Госпожа Забалуева, по словам той же Полины, утром отправилась на прогулку и тоже пока не возвращалась. Владимир с улыбкой покачал головой, подумав, как мало изменились привычки подруги его детства, всегда любившей долгие прогулки в одиночестве
…Тогда она тоже пришла к нему одна. В памяти всплыли ее глаза, полные радостных слез, слез любви. Больше никто не смотрел на него так. Он легко расставался с женщинами, чаще бросал их сам, иногда бросали его, но никогда – ни до, ни после – не видел он такого больного, потерянного взгляда, какой был у Лизы, когда дал он ей прочитать свое письмо к московской тетушке, с сообщением о скорой женитьбе. Он что-то еще говорил тогда, бормотал какие-то ненужные оправдания, но Лиза уже не слушала, неловким движением набросила на себя накидку и вышла, спотыкаясь, будто не видя перед собой ничего, а Владимир даже не догадался предложить ей экипаж, чтобы довезти до дому – он так спешил в ожидании визита будущего тестя выпроводить незваную гостью, что мыслям о беспокойстве за нее не осталось места в его голове.
Раскаяние неожиданно настигло его теперь и защемило душу.
«Всё ли еще она на меня сердится?» – спрашивал он себя. Самодовольный внутренний голос, заглушая раскаяние, говорил барону, что Лиза не может долго сердиться – нежная, пылкая, преданная Лиза, которую он так мало ценил, не задумываясь ни об ее чувствах, ни о том, какой отклик эти чувства находят в его собственном сердце; она любила его, он знал это и принимал как должное; она готова была вручить ему самое себя, а он отверг этот трогательный дар любви в предвкушении иных даров, золотых. Впрочем, если бы не ждал он тогда с минуты на минуту приезда купца Платонова…
Со двора донесся стук копыт. Владимир выглянул в окно и с величайшим изумлением увидел госпожу Забалуеву, подъехавшую верхом на рыжем, с белыми «чулками» и белым пятном на лбу жеребце. Она выскользнула из седла и легкой походкой, подхватив длинный шлейф бледно-лиловой амазонки, направилась к крыльцу. Не переставая изумляться, когда и как сумела она преодолеть многолетний панический страх перед лошадьми, Владимир отвернулся от окна и пошел было к двери, чтобы встретить Лизу на пороге, но передумал и остался стоять посреди гостиной, решив дать госпоже Забалуевой самой преодолеть эти несколько шагов.
Хозяйка вошла и, хоть и не кинулась гостю в объятия, которые тот готов был ей распахнуть, однако приветствовала его дружески, без тени холодности. Внешне она почти не изменилась со дня их последней встречи: лицо, тронутое отнюдь не аристократическим загаром, рыжие веснушки на носу, светлые ресницы и брови… Бывшая княжна Долгорукая не была красавицей, но вся она будто светилась изнутри веселой, волнующей радостью, которую самонадеянный барон поспешил истолковать самым лестным для себя образом.
– Как вы похорошели, Елизавета Петровна! – сказал он, склоняясь к ее руке.
– А вы все так же галантны, Владимир Иванович! – рассмеялась она незнакомым грудным смехом и позвонила в колокольчик, вызывая прислугу. – Подай нам чаю! – велела она вбежавшей Полине. – Или вы предпочитаете бренди, господин барон?
– Я с удовольствием выпью с вами чаю, – ответил он, не отрывая взгляда от ее лица, увидев в нем что-то, заставившее его сердце тревожно забиться.
За чашкою чая госпожа Забалуева стала расспрашивать Владимира о домашних делах, огорчилась известию о новой болезни Ивана Ивановича и пообещала, что в ближайшие же дни они с Андреем Платоновичем нанесут Корфам визит.
– Отчего вы сегодня приехали один, без супруги? – осведомилась она, делая аккуратный глоток из пузатой фарфоровой чашки.
– Меня привело к господину Забалуеву крайне важное дело, – не очень охотно ответил Владимир, которому эта светская непринужденность в Лизе показалась такою же чужой и странной, как и давешний смех. – Боюсь, баронессе пришлось бы скучать…
– Невысокого же вы мнения о нашем гостеприимстве, коли боитесь, что баронессе Корф придется скучать в нашем доме! – упрекнула она его шутливо. – По четвергам у нас собирается небольшое общество, я приглашаю бывать и вас, но не смейте являться один, без супруги! Больше я не приму ваших извинений.
Ни следа ревности, как с тайным неудовольствием отметил про себя Владимир. Но что скрывалось за этим настойчивым приглашением – простая любезность или мстительное желание унизить соперницу, высмеять перед другими гостями, как высмеяла не умевшую держать себя в обществе баронессу дальняя родственница Корфов, которой молодые супруги нанесли первый визит? Анна не уловила тонкой издевки, но барон понял всё, и под разными предлогами стал уклоняться от новых визитов, не желая становиться мишенью для насмешек, рикошетом ударявших по его собственному самолюбию, ставшему в последнее время необыкновенно болезненным.
Он поймал, наконец, взгляд Лизы – и это тоже было ново для него, ловить ее взгляд; прежде ее глаза с тревогой и любовью следили за ним, то затуманиваясь грустью, когда он отворачивался, то вспыхивая счастьем, когда он обращал свой взор к ней…
Она ответила ему безмятежным взглядом и предложила еще чаю. Он рассеянно кивнул, отказываясь узнавать в этой спокойной и веселой даме прежнюю порывистую Лизу, которая так волновалась в его присутствии, что не способна была даже налить чаю, не расплескав, и это ее неумение владеть собою всегда вызывало у Владимира снисходительную улыбку.
– Я видел в окно, как вы вернулись с прогулки, – сказал он. – Смотрел и любовался! Вы прекрасная наездница, я мало знал женщин, кто бы держался в седле с таким же изяществом. Но… каким чудом?
И снова она рассмеялась чужим чуть хрипловатым смехом.
– Просто однажды мне пришлось сесть на лошадь… двух верст легкой рысью оказалось достаточно, чтобы развеять мои страхи, – на лицо ее набежало облачко воспоминаний, которые, судя по этому игривому смеху и озорным огонькам в глазах, вовсе не были ей неприятны, и барон с досадою почувствовал, что ему в этих воспоминаниях нет места. Он был задет за живое, однако до сих пор и мысли не допускал, что причиною здесь может быть другой мужчина.
Между тем Елизавета Петровна потребовала у Владимира отчета, что за важное дело лишило ее удовольствия сегодня же познакомиться с баронессой Корф.
Признаться в своем позоре женщине, в чьих глазах он привык выглядеть героем, гордому барону казалось невыносимым, но он стал бы презирать себя еще больше, если бы солгал ей. Да и бессмысленно было лгать, визиты приставов не остаются не замеченными соседями, и через неделю-другую правда сделалась бы известна всей округе.
– Наше имение описывают, – с трудом выдавил Владимир.
Лиза всплеснула руками.
– Боже мой! Но ведь это ужасно!
Он угрюмо молчал.
– А как же миллионы купца Платонова? – в сочувственном голосе госпожи Забалуевой проскользнули нотки иронии.
«…Я положил вам с Аннушкой содержание, на него и живите, а платить по вашим векселям я не буду! – отрезал тесть, Прохор Архипович, когда Владимир, переступив через гордыню, попросил его о помощи. – И денег тех, что Аннушке в приданое дал – вам тратить не дозволю! Не для того я их горбом своим зарабатывал, чтобы вы их в полгода по ветру пустили. Выкупить ваше поместье? – засмеялся он в ответ на другое предложение Владимира. – Оно мне без надобности, я мужик хоть и простой, но вольный, и сам под ярмом не ходил, и на других не надевал. Работникам моим я щедро плачу, никто не в обиде. Потеряете имение – не велика беда. Аннушка полюбила вас, а не титул с поместьем, на коленях меня умоляла за вас отдать… как было отказать ей, дочери любимой? Мать ее рано умерла, Аннушка одна у меня отрада осталась. Ради нее приму вас в свой дом, и вас, и батюшку вашего немощного. Вы всяким наукам обучены, поможете мне счета вести, с иноземцами, опять же, по-ихнему толковать – они ведь, шельмы, так и норовят надуть. Со временем, может, и в дело вас возьму, но капитал, уж не обессудьте, весь внукам оставлю…»
Владимир скрипнул зубами: вот он, венец карьеры блестящего гвардейского офицера, дворянина – жить из милости в доме купца! И словно пощечина – насмешка отвергнутой им возлюбленной. Значит, ничего она не забыла, не простила… Но как же мало великодушны бывают обиженные женщины!
– Я пока не могу воспользоваться этими деньгами, – ответил он, избегая вдаваться в унизительные для него подробности.
– Вы приехали просить в долг у господина Забалуева? – спросила Лиза.
– Я хочу просить Андрея Платоновича выступить моим ходатаем перед кредитором… чтобы договориться об отсрочке, хотя бы на полгода…
За полгода он надеялся сломить упрямого тестя, и союзницею в этом деле полагал супругу, которая вопреки заверениям отца обнаружила больше любви к блеску баронской короны, чем к самому барону: справила у модистки две дюжины чепцов с кружевами и атласными лентами*, на простую прогулку выезжала в парадной карете, запряженной шестерней, с упоением помыкала дворовыми и огорчалась лишь, что нельзя ее титуловать «ваше сиятельство», но тут же утешала себя тем, что «госпожа баронесса» звучит не менее важно. О возвращении в отчий дом она и слышать не хотела.
– Кредитор из нашего уезда? – продолжала любопытствовать госпожа Забалуева.
– Княгиня Марья Алексеевна Долгорукая, – криво усмехнулся Владимир.
– Моя мать? – наморщила лоб Елизавета Петровна, что-то припоминая. – Да, она еще зимою сетовала, что Иван Иванович должен ей крупную сумму… но я и предположить не могла, что обстоятельства настолько… плачевны… – теперь голос ее звучал с неподдельным сочувствием, без намека на иронию.
«Куда уж плачевнее», – со вздохом подумал барон, поднялся с кресла и, сцепив за спиною руки, отошел к окну.
– Ваш супруг задерживается в городе, – вымолвил он, не поворачивая головы.
– Андрей Платонович иногда остается и ночевать там – в гостинице, или в доме у знакомых… он боится ездить в темную пору… – Лиза задумчиво вертела в руках пустую чашку.
Владимир невольно отметил, что она на протяжении всей беседы ни разу не назвала господина Забалуева «мой муж» или «мой супруг».
– Боюсь огорчить вас, Владимир, но сомневаюсь, что даже Андрей Платонович способен вам помочь, – чтобы не разговаривать со спиной гостя, Лиза встала и тоже приблизилась к окну. – Моя мать… она бывает очень жестока…
В глазах молодой женщины блеснули слезы – барон догадался, что в этот момент она вспоминает несчастный день ее свадьбы, и злую волю матери, и его, Владимира, трусость… нет, то была не трусость! Он поступил благоразумно, он поступил так, как был должен – и ради отца, и ради самой Лизы. Что за судьба ожидала ее, если бы она, не послушав матери, вышла замуж за разорившегося человека? Достало бы ее любви, чтобы перенести все невзгоды и лишения, что выпали бы на их долю, попытайся они пойти наперекор обстоятельствам? Понимает ли она, что тогда он спас ее – да-да, спас! Спас от разочарования, от медленного угасания любви, которая, он был уверен, теплится еще в ее душе под маской светского безразличия и вспыхнет с новою силою, как вспыхивают жарким пламенем, если подуть на них, тлеющие в костре угольки.
– Лиза… – произнес он негромко.
Она смотрела в окно. Лицо ее вдруг окаменело и сделалось бледным, как у восковой фигуры, будто незримой волной смыло с него все живые краски. Владимир проследил ее взгляд, ожидая увидеть во дворе по меньшей мере горгону Медузу, но увидел только управителя господина Забалуева, что-то выговаривавшего давешней смазливой горничной, Полине.
– Что случилось, Лиза? – спросил он, не понимая.
– Ничего, – слабо улыбнулась она. – Просто… голова закружилась…
Лицо ее вновь ожило, лишь оставалось немного бледным. Лучи вечернего солнца позолотили светлые волосы, вспыхнули искорками в орехово-карих глазах.
Владимир протянул руку и осторожно дотронулся до мягкого локона у нее на виске, она не отстранилась; тогда он другой рукой обнял ее и привлек к себе, поцеловал в безвольные губы.
– Уже поздно, Владимир, – Лиза мягко высвободилась из его объятий. – Вам лучше уехать. Я передам Андрею Платоновичу вашу просьбу.
На прощание барон поднес ее руку к губам и долго не отпускал.
«Ничего еще не потеряно! Она будет моей, – решил он, повеселев. – Она будет моей, и я не потеряю поместье, и отец скоро поправится… всё еще будет хорошо!»
Им овладела безотчетная уверенность, что именно так и будет, что череда неудач в его жизни подошла к концу.
_________________________________________

* В первой половине XIX века чепцы носили преимущественно дворянки

 Отправлено: 16.07.10 12:02. Заголовок: Gata пишет: – Ненав..

Gata пишет:

цитата:

– Ненавижу ваши усы, – зло выговорила госпожа Забалуева. – Мои усы? – с изумлением переспросил Карл Модестович, начиная смеяться. Она неожиданно тоже засмеялась, и он снова ее поцеловал, теперь уже явственно ощущая ответный поцелуй. Елизавета Петровна отбросила истерзанные цветы и положила руки ему на плечи – сначала робко, потом обняла его за шею, и с этой минуты стала для него просто Лизой.

Очень мило!
Gata пишет:

цитата:

– Барыня гостя принимают, соседа нашего, Владимира Иваныча Корфа. Уж так ему рады, так ему рады! Велели в гостиную подать самого лучшего вина и десерты, и чтобы никто им не мешал… – Владимир Корф, говоришь? – переспросил Карл Модестович, невольно нахмурившись.

Конкурент? Или уже нет?
Gata пишет:

цитата:

«Ничего еще не потеряно! Она будет моей, – решил он, повеселев. – Она будет моей, и я не потеряю поместье, и отец скоро поправится… всё еще будет хорошо!»

Придется Карлуше постоять за такое сокровище, как Лиза!
Gata,

 Отправлено: 16.07.10 12:14. Заголовок: Gata пишет: «Ничего..

Gata пишет:

цитата:

«Ничего еще не потеряно! Она будет моей, – решил он, повеселев. – Она будет моей»

Блажен, кто верует...

 Отправлено: 16.07.10 18:29. Заголовок: Роза пишет: Блажен,..

Роза пишет:

цитата:

Блажен, кто верует...

Легко ему на свете

Ифиль пишет:

цитата:

Придется Карлуше постоять за такое сокровище, как Лиза!

Еще как придется :)

 Отправлено: 20.07.10 17:53. Заголовок: Хозяин с гостем разм..

Хозяин с гостем разминулись на каких-нибудь полчаса. В ранних сумерках экипаж господина Забалуева загромыхал на подъездной аллее, захлопали двери в сенях, засуетились лакеи. Андрей Платонович в приподнятом настроении, напевая под нос какой-то бравурный мотивчик, проследовал в столовую и велел немедленно подавать ужин.
– Разве в трактире накормят так, как дома? Извольте, и двух часов не прошло, а я уже голоден, – разговаривал он сам с собой, пристукивая от нетерпения пальцами по белой скатерти, пока прислуга торопливо собирала на стол.
Елизавета Петровна вышла к ужину хмурая и, не притронувшись ни к одному блюду, пригубила только бокал вина.
– Отчего вы не отведаете цыпленка, душенька? – спросил супруг, обгладывая аппетитно зажаренное крылышко.
– Я не голодна, – коротко ответила Лиза.
Помолчав, она рассказала Андрею Платоновичу о визите барона Корфа.
– Наслышан, наслышан о бедах Ивана Ивановича, – закивал господин Забалуев, делая знак лакею переменить тарелки. – Но ведь что поделать… если должен, нужно платить! Да-с, нужно платить, – пробормотал он невесело и переключил свое внимание на рыбный пирог.
После двух бокалов венгерского к Андрею Платоновичу вернулось веселое расположение духа, утраченное им было при упоминании о денежном долге, хоть и чужом. На дряблых щеках заиграл румянец, залоснилась лысина, громче стала речь и двусмысленнее – шутки. Лиза едва подавляла отвращение при виде оживленно поглощающего ужин супруга.
Неожиданно она выпалила:
– Я хочу уехать в Петербург!
– Что? – вопросительно воззрился на нее господин Забалуев.
– Я хочу уехать в Петербург, – повторила она с расстановкой.
– В Петербург? – пробормотал супруг растерянно и даже отложил в сторону вилку с ножом. – Да ведь завтра к нам на обед будут Василий Кириллович с супругой, разве вы забыли, душенька?
– Пошлите им записку с извинениями!
– Нет, это неудобно, – запротестовал Андрей Платонович. – Право, душенька, и что вам делать в Петербурге летом? Ни балов, ни иных развлечений… а здесь все соседи, добрые люди… вот и Василий Кириллович с Анфисой Аристарховной…
Лиза резко поставила бокал на стол, хрупкое стекло лопнуло в ее конвульсивно сжатых пальцах, и острые осколки впились в ладонь. Она вскрикнула от боли.
На физиономии супруга появилась страдальческая гримаса.
– Избавьте, избавьте меня, душенька, не могу видеть крови! – простонал он. – Как капитану Рославлеву голову ядром оторвало, с тех пор и не могу видеть… Ночью в кошмарах уж тридцать лет снится, а наяву… избавьте!
Госпожа Забалуева сердито выскочила из-за стола и побежала к себе.
Горничная, увидев на руках и на подоле хозяйки алые пятна, разахалась:
– Барыня, голубушка, как же вы так неосторожно? Гляньте – и платье испачкали… замыть надо холодной водой, пока не засохло… – бормотала Полина, перевязывая ладонь Елизаветы Петровны чистой тряпицей.
Лиза глядела на проворные руки горничной и чувствовала, как в душе вскипает мутная ненависть. Чем приворожила эта холопка управляющего, что тот поспешил к ней, едва успев расстаться с барыней, – так спешил, что даже не подумал прятаться, стал обнимать подружку там, где встретил, на виду у всех, прямо под окнами гостиной? И как смел он являться на свидания к ней, к урожденной княжне Долгорукой, с еще не остывшими на губах поцелуями дворовой девки?!
Закрепляя повязку, Полина слишком туго затянула узел, Лиза выдернула руку и закричала вне себя:
– Вон, дура, неумеха!
Горничная, никогда не видавшая хозяйку в такой ярости, испуганно съежилась и выпучила глаза, заикнулась робко про испачканное платье, но Елизавета Петровна в безудержном гневе затопала ногами:
– Поди вон, иначе пороть велю!..
Полина убежала, кажется в слезах, а хозяйка, все еще задыхаясь от бешенства, швырнула в захлопнувшуюся за нею дверь фарфоровые каминные часы – золоченый круг циферблата, покоившийся на руках богини Дианы и на спинах двух ее гончих псов. Брызнули разноцветные осколки, жалобно всхлипнули, рассыпавшись по паркету, пружинки и колесики. Стон их немного отрезвил Лизу. Она потерла пальцами глаза, несколько раз глубоко вздохнула… Остыв, позвонила в колокольчик.
Полина, будто стояла под дверью, тут же возникла на пороге, шмыгая покрасневшим носом.
– Убери! – кивнула госпожа Забалуева на то, что осталось от фарфоровой Дианы.
Полина, опасливо косясь на хозяйку, стала собирать с пола осколки. Потом помогла Елизавете Петровне переодеться ко сну, дрожащим голосом пожелала спокойной ночи и ушла, унося с собою испачканное кровью платье.
Лиза легла в постель, но Морфей не торопился к ней слететь, мстя, наверное, за обиду, нанесенную прекрасной богине охоты.
В тот злополучный день, когда Владимир сообщил Лизе о предстоящей женитьбе, она, отупевшая от горя, слабо помнила, как очутилась в деревенском кабаке, как пила дешевое вино, хохотала в ответ на сальные шутки трактирных пьяниц, как хлестала по щекам наглеца-управляющего, посмеявшегося над ее несчастьем, как потом они оба чуть не свалились с лошади в реку, – всё смешалось в хмельном угаре. Дома, едва добравшись до кровати, она провалилась в спасительное забытье, а утром… утром в спальню заглянуло солнце, и ни от хмеля, ни от печали вчерашней не осталось и следа, лишь тупая головная боль, которую прогнала чашка крепкого кофе.
Если б можно было и теперь впасть в такое же беспамятство, чтобы проснуться поутру с легким шумом в голове и смутным воспоминанием о том, что терзало накануне!.. Но бокал с вином треснул в ее руке, словно предупреждение – вино больше не поможет забыться…
Обида мешалась в ней с яростью, душили злость и отчаяние, сжигая закипавшие в груди слезы и не давая им прорваться наружу.
– Низкий обманщик, лицемер, негодяй! – она несколько раз с силою ударила кулачком по подушке. Повязка сбилась, из глубокого пореза на ладони вновь засочилась кровь. Морщась от боли, Лиза кое-как поправила повязку, затянула узелок зубами.
Потребовать у любовника объяснений мешала гордость. А пуще гордости – боязнь быть обманутой. Он, без сомнения, скажет ей то, что она надеется услышать – не признается же, в самом деле, в своей измене! Не зря Андрей Платонович говорил, что господин Шуллер, первый в их уезде вор и плут, всегда так умело прятал концы в воду, что до сих пор ни в одном мошенничестве не был уличен.
Лиза села на постели, подтянув колени к груди, обхватила их руками. На ночном столике оплывали свечи в бронзовом подсвечнике – она не велела Полине их задувать.
– Мерзкий лжец! – прошипела она сердито.
Но разве лгал он ей? Разве бродил с нею в саду душными летними вечерами, как Владимир когда-то, перемежая слова любви сонетами, написанными в ее честь?
Нет, Карл не давал ей любовных клятв, не кружил голову романтическими глупостями и стихов не читал, лишь однажды насмешил до слез, спев «Мужицкую серенаду» Шиллера:
«Слышишь? Выгляни в окно!
Средь дождя и мрака
Я торчу давным-давно,
Мерзну, как собака…»
Он был весел и ласков, и неизменно почтителен – как бы много ему ни было позволено, никогда не переступал ту грань, за которой мог держать себя хозяином положения. Лиза не ждала от него ничего больше. Или все-таки ждала?
– Нет-нет, это было бы слишком! – испугалась она своих мыслей. – Я любила Владимира, одного Владимира, и никого больше не смогу полюбить. А это… это было временное помрачение рассудка.
Перебирая в памяти детали короткого, но бурного романа с управляющим, она сделала неутешительный для женского самолюбия вывод, что немец скорее был услужлив, чем галантен, и потакал ее капризам, ни на минуту не забывая о том, что она – хозяйка. Он помнил, а она – забыла. И не вспоминала, пока не увидела его во дворе, целующимся с бесстыжей Полиной.
– Ну что же, господин Шуллер, коли вы так мало цените милости вашей барыни, что готовы променять их на объятья горничной, то и я не стану из-за этого огорчаться. И мстить вам не стану. Вы столь ничтожны, что не достойны ни огорчения моего, ни ненависти!
И с этою мыслью она, наконец, уснула.

…На другой день, взяв с собою Полину, Елизавета Петровна отправилась в уездный городок и добрых два часа перебирала в лавке ткани и ленты, приводя в отчаяние молодого приказчика и нескольких покупательниц из числа простых горожанок, вынужденных дожидаться своей очереди, пока приказчик обслужит знатную даму. После долгих колебаний она купила два отреза шелку – персикового и голубого, в полоску.
Горничная все то время, что хозяйка придирчиво разглядывала ткани, раскидываемые перед нею приказчиком, стояла рядом и едва слышно вздыхала, глядя на великолепие атласов и шелков. Елизавета Петровна заметила это, усмехнулась и, указав на пестренький муслин, спросила:
– Нравится?
Полина восторженно закивала.
Госпожа Забалуева взяла муслин, а к муслину – кружев и лент, убеждая себя, что просто делает подарок услужливой горничной, а не пытается откупиться, раскаиваясь во вчерашней вспышке ревности.
Радостная Полина не доверила приказчику нести ее муслин вместе с другими хозяйкиными покупками до ожидавшей на улице коляски, прижала сверток к груди и, жмурясь от удовольствия, выплыла на улицу.
«Как же немного бывает нужно для счастья… – покосилась на сияющее лицо горничной Елизавета Петровна. – Жалкий моток лент! Нет, дело не в лентах, тут другое… – подумала она с невольной завистью. – Дворовая девка счастлива, потому что ей неведомы сомнения; если ее любят, то любят ради нее самой. Зачем мне богатство, положение в свете, если я лишена этого простого счастья – быть уверенной без сомнений?»
Солнце купалось в лазурной синеве небес, жаркий полдень манил в тенистую зелень леса, к прохладному журчанию реки. Карл, наверное, уже ждет ее в заброшенной сторожке… А, может быть, сделав вид, что ничего не произошло, отправиться на свидание? И не пытаться представлять их связь романтической, воспринимать как игру – почему бы и нет? Как игру в карты.
В вист ее учила играть мать, в уездном обществе не знавшая соперников за карточным столом:
– Помни, Лизанька, что неудачи случаются от плохого соображения и неправильного понимания игры. Будь внимательна, больше думай, и достигнешь успеха!
Следуя материнским наставлениям, Лиза скоро стала играть весьма умело, и хоть предпочитала на балах и званых вечерах развлекаться музыкой и танцами, однако, когда ее звали составить партию, редко отказывалась, и победа доставляла ей тем больше удовольствия, чем искуснее был противник.
Но что делать, если соперник оказался ловким шулером (игра слов эта вызвала на губах у Лизы невеселую улыбку), бессовестным мошенником, который читает ваши карты и вашу душу, тайком посмеиваясь над вашими слабостями и обращая их в разменную монету своей выгоды? Не помогут ни умение, ни наблюдательность, ни тонкий расчет, – у того, кто нечестным ремеслом добывает себе средства к существованию, вам не выиграть никогда.
– В Нестерово! – велела госпожа Забалуеву кучеру, усевшись в коляску.
Предлога для визита в родительский дом можно было не искать, но в тот день предлог нашелся сам, и вполне благовидный – повидаться с братом Андреем и его супругой, недавно вернувшимися из Пятигорска, где молодая княгиня лечилась на водах от мигрени.
Княгиня Елена Павловна, томная волоокая брюнетка, страдала не столько от мигрени, сколько от скуки и с трудом переносила деревенскую «ссылку», в ожидании, когда муж получит придворную должность, о которой хлопотал для него всесильный граф N.
К золовке она относилась без приязни, считая ее недостаточно утонченной для светской дамы и называя за глаза cette naïve Lise; «простушка» Лиза находила невестку жеманной и лицемерной и платила ей столь же малой любовью. Взаимная холодность, впрочем, не помешала родственницам нежно расцеловаться при встрече и некоторое время занимать друг друга и присутствовавших там же Марью Алексеевну и князя Андрея милой болтовней за чашкой чая. Спустя полчаса Элен, пожаловавшись на головную боль, с извинениями удалилась, вслед за нею, уже без извинений, удалился Андрей, торопившийся посмотреть на конюшне новых лошадей, и мать с дочерью остались одни.
– Ну а теперь, Лиза, – княгиня смерила ее испытующим взглядом, – я хочу знать, что случилось.
Лиза в который раз подивилась проницательности матери. Перед княгиней Марьей Алексеевной Долгорукой не было никакой возможности замаскироваться хладнокровием или скрыть внутреннее волнение, оставалось лишь надеяться, что причина этого волнения ей не известна.
– Я… – смешалась Лиза, потупив глаза и принимаясь теребить складку на юбке; внезапно, осененная одною мыслью, она вскинула голову и твердо произнесла: – Маменька, я прошу вас отозвать из суда иск против Корфов!
– С какой стати? – нахмурилась Марья Алексеевна.
– Дайте им отсрочку еще на год, хотя бы на полгода. Папенька был… – у Лизы подкатился к горлу комок при воспоминании о покойном отце – как она тосковала по нему, и как ей сейчас его не хватало! – Папенька был дружен с Иваном Ивановичем…
– Я и так слишком долго была снисходительна к барону Корфу, в память о Петре… только и барон должен был бы проявить уважение к вдове его лучшего друга! Воистину, – сокрушенно вздохнула княгиня, – prête de l'argent à un ami, tu perds l'argent et tu perds l'ami… *
– Владимир найдет деньги для уплаты долга! Его тесть…
– Этот купчишка? – презрительно хохотнула Марья Алексеевна. – По слухам, он оказался прижимист и равнодушен к бедам зятя.
– Проявите милосердие, маменька! – продолжала уговаривать ее дочь. – Если Корфы не вернут вам долг, вы не будете разорены, их же ваш иск уничтожит…
– Довольно, Лиза! – мать в раздражении хлопнула ладонью по подлокотнику кресла. – Это дело тебя совершенно не касается, и не настаивай, иначе я буду думать, что…
– Что Владимир Корф мой любовник? – спросила Лиза, слегка покраснев; впервые она говорила с матерью столь откровенно и смело. – Вы заблуждаетесь, маменька.
– Хотелось бы верить, – хмыкнула княгиня.
Лиза набрала в грудь воздуху и – как в омут головой – с отчаянной решимостью выпалила:
– Мой любовник – Карл Модестович Шуллер, управляющий в поместье моего мужа.
– Полно, Лиза, что за глупые шутки! – брезгливо поморщилась княгиня.
– Я не шучу.
– Вздор! – отмахнулась мать. – Даже если бы ты и совершила подобную глупость, уж не воображаешь ли ты, что тебе удалось бы скрыть это от меня?
– Я очень хорошо скрывала, маменька, но если вы не откажетесь от вашего намерения разорить Корфов, сделаю так, что о моем позоре узнают все.
«И Владимир узнает», – промелькнуло где-то по ту сторону сознания. Отчего она не подумала об этом раньше, до того, как скандальное признание сорвалось с губ? Так неколебимо была уверена, что ей не придется осуществить свою угрозу? Или презрение барона ее не пугало, как не пугало презрение остальных соседей?
Княгиня нервически рассмеялась и вдруг закатила глаза.
– Вам нехорошо, маменька? – испуганно бросилась к ней Лиза.
– Мне хорошо, – пробормотала Марья Алексеевна, справившись с приступом дурноты. – Лиза, ведь это неправда – всё, что ты мне сейчас наговорила? – простонала она.
– Правда, маменька, – поколебавшись, ответила дочь.
– Я понимаю, Лиза, что Андрей Платонович не очень молод и не очень красив… и ты могла искать себе утешения… но ведь не с этим же немцем!.. Боже мой, что я говорю, – княгиня схватилась за голову. – Ты сошла с ума, Лиза, ты лишилась рассудка! А ты подумала о своей сестре, обо мне, о брате, наконец?!
– Я знала, маменька, что об этом подумаете вы.
– Лиза!!!
– Простите, маменька… – Лизе сделалось невыносимо горько и стыдно. – Ну почему, почему вы отказали Владимиру, когда он сватался ко мне?! – воскликнула она, ломая руки. – Я любила его, я была бы с ним счастлива…
«И не завидовала бы теперь собственной горничной, мечтая оказаться на ее месте».
– Дурочка, – сердясь, и в то же время с жалостью произнесла Марья Алексеевна. – Думаешь, что мать лишила тебя счастья? Корф к тебе не сватался! – отрезала она, Лиза вздрогнула от этих слов. – Когда я увидела, к чему идет дело, намекнула ему, что мне не по душе твой выбор, и приданого за тобою я не дам. Барон приуныл, и с тех пор к нам в дом ни ногой… А ты меня попрекать вздумала, глупая девчонка! Да как только язык-то повернулся!
Лиза сидела притихшая, удивляясь – нет, не тому, что она сразу и безоговорочно поверила матери, хотя еще недавно сочла бы услышанное клеветой, а тому, что новая правда о Владимире не причинила ей боли. Строчки из злосчастного письма до сих пор плавали у нее перед глазами: «Имею честь сообщить вам о бракосочетании, которое состоится…» В тот миг Божий свет померк для нее, сердце словно заледенело. Заледенело, ненадолго потом оттаяв, чтобы открыться для новой боли и потерять чувствительность уже навсегда.
– Надеюсь, ты поняла, что этот молодой человек не достоин твоего участия? Вот и славно, вот и умница! – обрадовалась княгиня, расценив молчание дочери как покорность. – А теперь признайся, что ты пошутила про управляющего, попроси у меня прощения, и забудем об этом глупом разговоре!
– Прошу вас дать Корфам отсрочку, – упрямо повторила Лиза.
Княгиня слегка трясущейся рукою нащупала на низеньком столике, за которым семья недавно пила чай, графинчик с крепкой наливкой, плеснула в рюмку, выпила…
– А ну как они и через год не смогут заплатить? – спросила она, сдаваясь.
– Если Корфы и через год не вернут вам долг, я не стану больше за них просить, – ответила Лиза.
«Словно отпускаю ему срок на покаяние…»
– Ты мне обещаешь? – пристально посмотрела ей в лицо мать.
– Обещаю!
– И будешь вести себя благоразумно?
Благоразумие – какое тоскливое слово! Уныло-пристойное, с горьким привкусом безысходности. Тюрьма для мятежной души, отчаявшейся обрести счастье.
– Поди с моих глаз, – страдальческим голосом произнесла княгиня, без сил откидываясь на спинку кресла.
– Простите, маменька, – прошептала Лиза, наклонилась, поцеловала безжизненно повисшую материнскую руку и на цыпочках выскользнула из комнаты.
_______________________________________

* Одалживая деньги другу, теряешь и деньги и друга (фр.)

 Отправлено: 27.07.10 06:20. Заголовок: Гата, ты очень аппе..

Гата, ты очень аппетитно написано, как Заба за столом потчевался У меня слюни потекли.

Gata пишет:

цитата:

И как смел он являться на свидания к ней, к урожденной княжне Долгорукой, с еще не остывшими на губах поцелуями дворовой девки?!

О как. Откуда в Лизке снобизм взялся? Не иначе от ревности

Gata пишет:

цитата:

– Вон, дура, неумеха!

Однако, это не Лизка. Кто угодно, но не сериальная Лиза.

Gata пишет:

цитата:

– Мой любовник – Карл Модестович Шуллер, управляющий в поместье моего мужа.

Я в отпаде. Шантаж МА с приминением ненужных откровений. Лепит на чистом глазу, что на уме. Необходимости в этом признании не усмотрела в упор.

 Отправлено: 27.07.10 18:15. Заголовок: Светлячок пишет: Ле..

Светлячок пишет:

цитата:

Лепит на чистом глазу, что на уме.

И ты еще говоришь, что это не сериальная Лиза? ))))

 Отправлено: 27.07.10 18:25. Заголовок: Gata пишет: И ты ещ..

Gata пишет:

цитата:

И ты еще говоришь, что это не сериальная Лиза?

Когда донесла до МА имя своего милого - Лиза из БН. Бесспорно